Александра Бракен - Странник

– Бессмыслица какая-то! – воскликнула девушка, ненавидя сквозившее в голосе отчаяние; она желала найти в логике спасение для разуверившегося сердца. – Она хотела, чтобы я уничтожила астролябию. Сказала мне прямо.

Если, конечно, Генри не врал, но зачем ему врать? Было бы логичнее всеми силами стараться убедить ее в необходимости сохранить прибор, расписав, что они намерены делать. Но ни один из ее внутренних красных флажков даже не колыхнулся. Генри, уставший рассерженный человек в глазах и голосе которого не было никакого расчета. Он действительно сам верил в то, что говорил.

– Тогда ей бы следовало вернуться к нам, пока она еще могла, но она не вернулась, – вздохнул Генри. – Вместо этого придумала сложный план, как заставить тебя делать ее работу. Подвергая твою жизнь опасностям на каждом шагу, она, что еще хуже, держала тебя в полнейшем неведении. Потому что – бог ты мой, – потому что ей нужно было, чтобы события пошли так, как требовало ее особое предназначение . Она знала, что Айронвуд рано или поздно узнает о твоем существовании и попытается использовать тебя, и позволила этому случиться.

Этта, тяжело навалившись на стол, выдала свое последнее возражение:

– Она сделала это, чтобы защитить мое будущее.

– Будущее Айронвудов, – мягко поправил он. – Я вижу, ты хочешь защитить ее. Вместо того, чтобы уничтожить астролябию, она затеяла эту игру, чтобы подтвердить, укрепить свою веру в то детское видение. Вот единственная разгадка всей шарады.

– Потому что, если бы она хотела сохранить мое будущее, – проговорила Этта, не в силах справиться с комом в горле, – она бы велела мне защитить астролябию, а не уничтожить ее.

Мать сделала ее средством уничтожения собственного будущего, утверждая, что это единственный способ его спасти. От боли у Этты перехватило дыхание.

Еще в детстве она поняла, что у одиночества свой тон – высокое скуление, обволакивающее тишину. Порой она сидела у двери спальни и смотрела, как мама рисует в гостиной, – тихая и любящая. Холодная и резкая. Этта тогда считала шуршание – ш-ш, ш-ш, ш-ш – кисти по холсту.

Стояла в тишине, спрашивая: «Ты видишь меня?».

Играла – концерт за концертом – пустому креслу рядом с Элис, спрашивая: «Слышишь меня?».

Ребенком она отправлялась спать вечером, оставляя одеяло в ногах, не гася света, пока не раздавался скрип закрываемой двери в мамину комнату. Тогда Этта выплакивала свой вопрос в подушку: «Думаешь обо мне?».

Всю свою жизнь Этта была тихой, целеустремленной, одаренной, заботливой и терпеливой, всегда готовой помочь, даже в невыносимом одиночестве родного дома. Теперь же она едва могла дышать. Она не могла слышать Элис, не могла прильнуть к этим воспоминаниям, потому что тогда ей пришлось бы признать, что единственного человека, заботившегося о ней, для нее, вместе с нею, уже нет. Ей пришлось бы увидеть свою жизнь не как цветок, распускающийся после долгих лет напряженного роста, но как орхидею, которую мама держала безупречно подрезанной и политой ровно в той степени, что требуется для выживания.

– Это неправда, – заявила она.

Но Генри молча смотрел на нее, теребя подбородок. Казалось, было еще что-то, что он хотел сказать, но придерживал: нечто, возможно, еще горшее.

– Неправда, – прошептала Этта.

Она поняла, что плачет, когда было уже слишком поздно сдерживаться.

– Я не… – начал Генри, силясь держать руки по швам. Его кулаки сжимались сильнее с каждым выдавливаемым словом. – Пожалуйста… Я даже не… Я даже не знаю, как тебя утешить, – он повторил, мучительно не желая признаваться в сказанном. – Не знаю, как утешать тебя – она не позволила мне узнать.

Этта, чувствуя, как растворяется в собственной боли, прижала кулак к горлу, пытаясь сдержать рыдания. Какая жестокость. Злобность. Как же мать должна была ненавидеть ее, чтобы заставлять обманом рушить собственную жизнь!

– Выходит, – сумела выговорить она, – все в ней, кроме равнодушия, было напускным.

– Ох, Этта. Этта! – он покачал головой, и что бы там ни удерживало его, пало. Тепло его пальцев окутало руки, она вздрогнула. – Этта, ты нужна мне, ты – целый мир, разве ты не видишь? Боже мой, у меня разрывается сердце, когда я вижу тебя такой. Скажи, что я могу сделать?

Гнев Генри казался настоящим, осязаемым, с каждым словом словно накапливался некий заряд, и Этта не знала, кто из них взорвется первым. Удивительно, она была благодарна, что он рядом, что его ярость горела вместе с ее яростью, отражая и подпитывая ее. Это снимало все сомнения, объясняло все бесчисленные ночи, когда она плакала, засыпая, и гадала, не станет ли этот день тем, когда мать наконец-то выслушает ее, или снова будет поглощен молчанием. Не будучи глупой, Этта, как правильно заметил Генри, оказалась ослеплена собственной любовью и бесплодными поисками материнской любви.

Однако хуже всего было не то, что ею пользовались, а побочный ущерб, причиненный планами Роуз относительно нее. Николас . Что бы он сказал – возненавидел бы ее, узнав, что причиной страданий стала, в конечном счете, именно ее семья, а не его?

Этту трясло, она пыталась скрыть дрожь, передвинувшись к другому краю стола, вдохнув поглубже, размазав слезы по лицу, пока не нащупала в себе новое спокойное течение, за которое смогла ухватиться.

– Не могли бы вы рассказать мне, что происходит? Мне нужно понять, что случилось. Все, что я знаю, так это то, что ваши люди чуть не убили меня и Ни… – она оборвала себя на полуслове, не желая ни с кем делить свои чувства к Николасу. Уж точно не с почти незнакомым человеком.

– И твоего… спутника? – бережно закончил он, хорошо понимая, что она чувствует.

– Напарника, – поправила Этта. – А еще они украли астролябию и ускакали с нею в сторону заходящего солнца. Следующее, что я помню: как проснулась посреди другой пустыни и другого столетия. Если те люди не с вами, то где они? И что произошло?

Генри вздохнул, снова выпрямляясь.

– Я скрывал от остальных, кто ты и как важна для меня, и раскаиваюсь в этом больше, чем способен выразить. Что касается всего остального, я понимаю, что ты прошла через тяжелое испытание, но не откажешь ли мне в прогулке на свежем воздухе? Показать намного легче, чем рассказывать.

Уинифред, которая, казалось, подслушивала под дверью, протянула Этте пару туфель, едва та вышла из кабинета. Когда Генри, накинувший на пиджак легкую куртку, нагнал девушку, Уинифред уже растворилась в тени коридора, как взаправдашний вурдалак.

– Ни плаща, ни куртки? – удивился он, оглядывая ее с головы до ног.

– Дражайшая Уинифред, очевидно, не сочла это необходимым, – в тон ему ответила Этта. Один из стражей хихикнул в кулак, получив тычок в бок от коллеги.