Валерий Привалихин - Золотой мираж

До заимки добрались глубокой ночью и тут же кинулись выковыривать кирпичи в подполье.

Кедровая шкатулка, завернутая в тряпицу, лежала в сухой неглубокой нише. Скоба загреб пятерней содержимое, пропустил меж пальцев; от радости дыхание зашлось: ну вот, кажется, можно пожить на покое, без приключений, без риска. Кони до утра отдохнут – и подальше, подальше от этих мест самыми глухими проселками. Туда, где он никого не знает и его вовеки не видели.

С мыслями о дальней дороге и лег подремать. Не заметил, как погрузился в крепкий сон.

Разбудили выстрелы. Частая стрельба из винтовок и ружей шла совсем близко от избы.

– Крупа <���Крупа – солдаты> . Чоновцы!– Шишка, вооруженный сразу двумя револьверами, тормохнул его.

Скоба сам уже сообразил: беда. Под выстрелы рядом – это Шишка пустил в ход свое оружие – вскочил уже с маузером на боевом взводе. Глянул в окно: со стороны Орефьева озера хорошо различимые в светлеющих утренних сумерках бежали к заимке десятка полтора человек, одетых кто в шинели, кто в полушубки.

Две пули, одна за одной, ударили в косяк. Скоба отпрянул. Зыркнул на сидевших в углу священника, купца Шагалова и его доверенного, кинулся в соседнюю комнату. Там Крахмальный Грош и еще один малый по кличке Вьюн, вели стрельбу из окон. И с этой стороны – видно было – к дому бегут с десяток человек.

Двое из шайки, Акимка и Ларь, сторожа лошадей, уже лежали неподвижно, ткнувшись в снег.

Оставалась еще комнатка с одним оконцем. Если и со стороны ее фигуры в шинелях и полушубках, – все, крышка.

Вбежал – комнатка пуста. Глянул в окошко – и чудо! – с этой, единственной сторвны, близкой к густому хвойнику, началу Хайской лесной дачи, -ни души.

Меньше всего интересовало, где еще трое подручных, которые не попадались пока на глаза. Церковное добро уже не унести. Шкатулка? Хлопнул себя ниже груди – с собой!

Нужно позвать Шишку, ноги уносить вдвоем. Рванулся было туда, где азартно и не без успеха отстреливался Шишка, и отпрянул: на пороге, с занесенной над головой лимонкой стоял какой-то шкет лет пятнадцати-шестнадцати, голубоглазый и носатый, в дубленой шубейке и шапке с красной полоской, пересекающей козырек. Вовремя отскочил назад за перегородку: взрывом качнуло избу.

Шишку, попа, истинного хозяина заимки с сопровождающим, наверно, накрыло. Всех. Некогда было об этом и подумать. Махом вышиб ногой двойные рамы, вывалился через оконный проем на снег, поднялся и побежал к лесу.

Оглянулся, нет ли погони, когда уже совсем рядышком с хвойными лапами очутился– рукой дотянуться можно. Носатый голубоглазый шкет с красной тряпкой на шапке догонял. И у него такой же, как у Скобы, маузер.

– Стой! – крикнул шкет.

Скоба чуть обернулся, почти не целился, знал: не промахнется. Направил дуло маузера в сторону шкета и нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Осечка!

За пазухой еще был наган. Но шкет не даст вытащить. Скоба попытался все-таки спасти положение: повернулся, рванул на себе шубу, распахивая, чтобы не помешала шуба махом выхватить наган, и со звериным устрашающим рыком пошел на тщедушного пацана. Тот спокойно поднял свой исправный маузер и дважды выстрелил...

Они ехали верхами на конях по черновой заболоченной тайге – столичный гость сибирского районного городка историк Андрей Зимин и местный житель, конюх Николай Засекин. Перед тем как им тронуться в дорогу Засекин предупредил спутника, чтобы ни на шаг не отклонялся в сторону, следовал строго за ним, и впредь молчал.

Зимина это устраивало. Он все еще находился под впечатлением вчерашней встречи с дочерью священника Градо-Пихтовской церкви. Думал, почему Непенина лишь буквально месяцы назад наконец открыто выступила против Мусатова, десятилетия порочившего доброе имя ее отца. И понимал причину: страх. В двадцатые, тридцатые, сороковые годы, вплоть до начала пятидесятых– страх за себя, за личную свободу, потом – страх за сына и внука. Притупленный, сглаженный, но все же страх. На сыне и внуке прошлое ее отца, каким оно официально было преподнесено, существенным образом уже не могло отразиться, если бы даже кто-то очень того пожелал. Ну, а вдруг? Всё у сына, внука складывалось благополучно. Она не хотела, чтобы из-за нее хоть чутошно благополучие это оказалось нарушенным... С другой стороны предательство по отношению к родителю, к его памяти мучило ее, не давало покоя...

Гуд комаров и чавканье конских копыт в болотной жиже не отвлекали, скорее, наоборот. Ему неожиданно пришли на ум пересказанные Непениной события, предшествовавшие бою у Орефьевой заимки. Бывший доверенный купца Шагалова, уцелевший после взрыва гранаты в доме на заимке, и позднее навестивший вдову священника, рассказывал о существовании кедровой шкатулки с драгоценностями. Собственно, ради содержимого этой шкатулки уголовная банда Скобы и оказалась на заимке. Шкатулка находилась у главаря. Дом во время боя не сгорел. Каждого убитого бандита, пленников, причисленных к банде, чоновцы тщательно обыскивали. "Золотопогонник" Скоба рассчитывал уйти от ЧОНа и, надо думать, до последнего не выпускал дорогую шкатулку. Мусатов застрелил его, обшарил. Найти у убитого часы и не обнаружить шкатулку? Такое невозможно. Или почти невозможно. Но ни в устных, ни в напечатанных рассказах пихтовского ветерана о шкатулке ни слова. А должен он знать, обязательно должен...

– А ты правда из самой Москвы? – спросил, полуобернувшись, Засекин, нарушая ход мыслей.

– Родился там, – ответил Зимин.

– А Сергея откуда знаешь?

– Воевали вместе в Афганистане. Одиннадцать месяцев.

– Так и подумал... Я тоже воевал.

Зимин посмотрел на спутника недоверчиво: по возрасту, вроде, не подходит ни к одной войне. Засекин после долгой паузы сам прояснил:

– Только мы быстро закончили. Страна маленькая, и куда мадьярам против нас.

Ах вон что: В Венгрии в пятьдесят шестом двоюродный брат пасечника подавлял восстание.

Короткий разговор прервался, и опять Зимин углубился в свои размышления.

Заболоченная низина кончилась, копыта коней застучали по твердой земле. В худосочной траве потянулась узенькая, давным-давно не хоженая тропа. Не сильно петляя меж хвойных деревьев, она тянулась, пока не привела на пригорок, где возвышался бревенчатый домик с островерхой тесовой крышей, увенчаной крестом. Зимин в жизни не видел наяву, не сразу понял назначение этого строения.

– Неужели часовня? – сказал неуверенно.

– Она самая, – подтвердил Засекин, спешиваясь и закуривая. – В старину на этом месте каждое лето чествование святого Пантелеймона происходило. Был такой святой.

– Удивительно, как уцелела, – тоже слезая с лошади, сказал Зимин.