Александр Токарев - Соколиный остров

О рыбалке они, похоже, и не вспоминали, а большей частью смеялись, как дети, громко чокались и дружно закусывали.

Глядя на них, отец спустился к озеру и принес в котелке воды, пахнувшей карасями и лягушками. Затем он с загадочным видом полез в мешок. Мы заинтересованно следили за ним, надеясь наивно на какое-то совершенно невероятное чудо. Но из мешка была извлечена все та же, набившая оскомину ненавистная соленая щука. Отец с треском разодрал ее по желто-розовым волокнам и принялся увлеченно жевать, запивая озерной водичкой. Мы с отвращением наблюдали. Затем не выдержали и взяли по куску.

– В жизни больше не возьму в рот эту гадость! – злобно шипел Генка, давясь сухими волокнами…

– Клянусь твоей бородой, – поддакивал я.

Скорбную нашу трапезу прервал раскрасневшийся рыбачок-здоровяк из соседней компании.

– Приятного аппетита, ребята! – весело раскланялся он.

Мы мрачно поблагодарили.

– Я извиняюсь за вторжение, но вот вижу, вы рыбку давите, а мы только с колес, еще не обрыбились. Гуляем, мужики! – он ошеломленно закрутил головой, словно удивляясь тому, как они лихо гуляют, и продолжал, все больше наливаясь веселой жаркой алостью.

– Так я о чем, слышь, ребята… Давай на обмен: вы нам – маканца под пиво, а мы вам – по сто пятьдесят и яичко!

Здоровяк расхохотался, довольный своей ловкостью и остроумием.

– А хлебца у вас не будет лишнего? – осторожно поинтересовался Генка.

– О чем разговор, парни? Сейчас организуем.

Мы с радостью отдали веселому рыбачку половину разодранной щуки и еще одну целую, вынутую из рюкзака.

От «ста пятидесяти» мы с Генкой отказались.

Вскоре нам принесли стакан водки для отца, полбуханки ржаного хлеба, несколько крутых яиц, выкрашенных луковой шелухой, пучок зеленого лука, и вершиной всего, свершившейся мечтой был настоящий пасхальный кулич.

– Черствоват он немножко, ребята, – извинялся сосед. – Пасху-то давно уже отгуляли.

Мы же не верили своему случайному счастью и на радостях отдарились еще и свежими окунями на уху.

Это был не пир, это было выше и не имело названия. Многие простые вещи начинаешь понимать лишь тогда, когда лишен их. Чтобы понять вкус воды, надо оказаться в пустыне у пересохшего колодца, в трех днях ходьбы до ближайшего оазиса. Чтобы понять вкус хлеба и сдобного кулича, протыканного глазками-изюминами, нам хватило трех дней рыбной диеты. Никогда, нет, никогда, наверное, не испытать мне большего восторга чревоугодия, чем сейчас, и не могло быть ничего вкуснее этого черствого кулича, запиваемого простой озерной водой.

Потом мы лежали на теплой хвое и глядели в небо, где на раскинутых крыльях кружил одинокий ястреб-тетеревятник. Он умело находил струйные восходящие потоки, опирался на них и, вздрагивая крыльями, скользил с одного на другой, свободно и горделиво. Но мы не завидовали ему. Что нам небо с его припухлыми глупыми облаками и чванливой птицей? В такие минуты с удивлением убеждаешься, как же иногда мало надо человеку для полного счастья, пусть короткого.

О нашем путешествии к Светлому не думалось. Воспоминания придут потом, когда всплывут яркие моменты, мелкие, незначительные сейчас детали, запахи и звуки. И сладкая тоска вновь заденет сердце, позовет сильно туда, где тают багряные в золоте закаты и луна холодно глядит в черную воду.

1

Автобус вынырнул из темноты и остановился у деревянной избы-станции. Это был последний рейс, и немногочисленные пассажиры, спешащие к ледовой переправе через Волгу, с недоумением смотрели на меня, одиночку, свернувшего вдруг с хоженого пути куда-то в ночь. «В землянку ночевать?», – крикнул вслед разговорчивый мужичок-с-ноготок, по волжски растягивающий слова и развлекавший пассажиров почти весь двухчасовой путь не совсем приличными анекдотами. Откровенно смущалась и негодовала лишь девушка студентка в очках, ехавшая домой на выходные дни в Козьмодемьянск. Она брезгливо фыркала из мохнатой искусственной шубы и глядела в окно, за которым лишь была непроглядная снежная завись. Женщины постарше азартно переглядывались и, блестя глазами, подбадривали этого невзрачного мужичонку, на удивление много знавшего анекдотов и умеющего их рассказывать. И тот, распаляясь от жаркого нескромного их внимания, старался вовсю. Уютная темнота «пазика» располагала к этому.

– Так куда спешишь-то? На острова? – повторяет попутчик.

Можно было не отвечать на праздный его вопрос, но уж больно он был забавен, по-доброму и неназойливо общителен в автобусе, и я оборачиваюсь к мужичку.

– Нет, на льду переночую. Вон у дуба.

– Землянку не выдаешь, значит? – понимающе и хитро кивает тот. – Так мне она ни к чему, только Волгу перейти, чтобы переночевать… Ну, ладно, скрытный, ни хвоста тебе, ни чешуи!

Не верит… А я действительно, без обмана, спешу к чернеющему километрах в шести затопленному лесу, застывшему сейчас во льду. Ориентиром мне служит высокий дуб, одиноко возвышавшийся посреди Волги над редкими кронами сухих лип, дубков и кленов. Снегопад кончился, заметно подморозило, прояснило, и дуб теперь виден в отблеске огней ночного Козьмодемьянска. (От этого леса, подгнившего на корню, в скором времени не останется и следа, как и от деревянной автостанции, сгоревшей то ли по неосторожности истопника, то ли пострадавшей от набега лихих людей. В редкие безветренные дни здесь слышен тихий голос колокола из церквушки, оставшейся теперь в одиночестве на волжском берегу-утесе. Шелест снежной крупы и крики ворон на старом кладбище под церковью не перебивают слабый голос колокола, а звучат естественно и дополняют друг друга. Но чаще эти негромкие звуки уступают яростному напору штормовых ветров).

В церкви служат и пускают на ночлег странников, а изредка, хотя и неохотно – рыболовов, обычно шумных и не очень благочестивых. Довелось и мне однажды ночевать в этой церквушке. К моему удивлению ночью в храме кто-то заиграл на органе. Это был электронный инструмент с сочным тембром (уж не «Ямаха» ли?). Необычно было услышать здесь звуки современных клавишных, гремевших на рок-концертах, имеющих в диапазоне жесткие тяжелые регистры. Но вспоминаешь, как еще в семидесятые годы среди гудения «глушилок» и поиска в эфире «Голоса Америки», «Свободы», «Свободной Европы», «Би-Би-Си», «Немецкой волны» я вдруг нередко натыкался на псалмы и гимны из Ватикана в довольно легком эстрадном исполнении.

В пустой церкви звучал орган, и кто-то тихо пел под его аккомпанемент. Возможно, это просто читалась партитура, и разучивались голоса духовных песнопений.

2

Иду уже с полчаса, но прошел всего ничего. Дуб, кажется, только удаляется. Это обман зрения, но и шаг мой действительно не размашист. Вначале нога в валенке и «химчулке» пробивает корку наста, затем плюхается в снеговую кашу с водой и, наконец, стучит об лед. И так – раз за разом. Вскоре, несмотря на мороз, из-под шапки струится пот и разъедает глаза.