Рушель Блаво - Притчи, приносящие здоровье и счастье

Только на следующий вечер, когда вернулись мы с цеха и сели к печке, поведал нам мальчик, что звать его Гришкою, что сирота он круглый, что жил в городе при сапожной мастерской да вот хозяина прогневал, испортив сапог куму хозяйскому. Силантий наш мальчонку-то и спрашивает:

– Что ж ты, Гришка, с сапогом кума хозяйского сделал?

Гришка весь тогда покраснел, но все же ответил:

– Дак ведь я, дяденьки, ничего не сделал. Только в сапог тот яйцо от курочки положил. Увидал, как курочка хозяйкина яичко то снесла, стащил его, а чтоб до утра спрятать где… Дак где ж там спрячешь? Вот и гляжу – сапог стоит, что кум подчинить велел. Сапог подчинили. Думаю я, кум ведь только завтра за им придет. Дак и положил яичко туда, утром, думаю, вытащу и продам дьячковой дочке. А кум хозяйский вечером возьми да и приди. Ладно бы пришел бы и ушел. Дак нет же, давай сапог примерять. Ткнул своей портянкой да как заверещит. Нога уж больно крепка оказалась, яичко разбилось, всю обувку снутри испортив. Хозяин тот мигом дознался, что да к чему. А как дознался, так меня на мороз взашей…

Смеялись мы над Гришкой и над кумом еще больше.

– Ты, Гришка, – сказал Силантий, – живи пока у нас. А весна придет, там сам смотри.

Так и стал Гришка в нашем бараке жить да поживать: по хозяйству помогал исправно, усерден был и тих. Велено только было Гришке не воровать – не принято у нас это было. Гришка и не воровал. Да только как-то раз ночью проснулся я и вижу, что в аккурат у самого того места, где Гришка наш спит, огонек такой голубенький, махонький, не яркий, скажу я вам, но и не то чтобы совсем не приметный. Потихоньку встал я, прокрался до Гришки, смотрю, а мальчонка держит в руках шкатулочку да говорит что-то тихо так, жалобно. Из шкатулочки-то той свет и шел. Слушаю дальше, а шкатулочка Гришке нашему тихо отвечает голоском будто бабьим, а то и девичьим. Слов вот только не разобрать было – уж больно тихо говорила шкатулочка. Ну, думаю, что делать-то теперь? Так бы оно и ничего, вот только любопытно уж мне стало сильно, как же эта шкатулочка такая махонькая, а с мальчонкою разговаривает. Решил я тогда не пугать Гришку, не лезть с расспросами, а до утра обождать. Так и сделал: прокрался назад к себе и лег.

Как же только утро настало, то решил, что и сейчас Гришку спрашивать ни о чем не буду. Вот, думаю, до вечера уж дождусь. Ох, и любопытно же было, да я, вы знаете, мужик терпеливый. А как с работы пришли, так я сразу к мальчонке нашему:

– Давай-ка, брат, рассказывай, кто там у тебя в шкатулочке разговаривает?

Опешил Гришка, но деться было некуда. Понял он тогда, знать, что придется ему все мне выложить как на духу:

– Ох, дядя Максим, все я тебе расскажу, да только ты мужикам не говори: ну как отберут мою шкатулочку заветную.

– Никто, Гришка, тебя не обидит. А коли не хочешь рассказывать, так и не говори.

– Нет, – говорит Гришка, – все тебе расскажу.

И рассказал мальчонка, что шкатулочку эту он получил, когда матушка его любимая помирала. Гришке мало лет было, но все он помнил: матушка помирает и Гришку зовет. Гришка пришел, плачет. А матушка ему и говорит:

– Не плачь, любимый мой сынок Гришенька. Уж чему быть, того не миновать. А вот тебе шкатулочка. Ты береги ее, а как грустно станет, так открой и послушай. Да только береги…

С теми словами и померла Гришина матушка. Гриша же стал жить у дядьки, а дядька как-то раз ему и говорит:

– Ты, Гриша, уже большой, кормить мне тебя нет обязанности. Вот и ступай со двора.

Что мальцу было делать? Пошел он из деревни, в город прибрел. В вечеру и решил открыть шкатулочку, когда уж невмочь стало как тоскливо. А из шкатулочки голос матушки и говорит:

– Ты, любимый мой сынок Гришенька, пойди к сапожнику Ермолаю да наймись в работники.

Гриша так и сделал. Только с той поры каждый вечер открывал он шкатулочку, чтоб не видел никто, с матушкой своей разговаривал. Та добрым словом помогала сынку милому, жалела сироту. А как выгнал Ермолай-сапожник Гришку бедного на мороз из-за того яичка, что куму сапог испортил, так Гришка опять за шкатулочку – матушка и присоветовала ему пойти к нам в завод.

Вот ведь дивная история! Никому про нее не сказал я – вы и так знаете, что дядя Максим не из болтливых. И все же дней пять прошло, как в ночи будит меня наш Гришка:

– Дядя Максим, дядя Максим, проснись…

И сказал мне Гришка в ту ночь, что только что открыл он шкатулочку, как матушка ему и говорит:

– Гришенька, сынок мой любимый, скажи ты рабочим, чтобы не ходили они завтра в цех, а весь день сидели бы в бараке да и вовсе на улицу носа не показывали. Беда будет!

Выслушал я Гришкину речь и призадумался: как же это так – на работу не выйти всем бараком? И верилось в то, что матушка Гришкина из шкатулочки сказала, но и боязно было перед начальством. Эх, – думаю, – будь оно что будет…

Утром как мужики проснулись, да стали быстро одежку свою немудреную натягивать, да как побежали к дверям, что из барака на улицу, так я уж тут как тут их поджидал в тех дверях. И говорю:

– Эх, мужички, нынче на работу выходить нам не велено. Велено ждать, когда сам подрядчик придет в барак, а там он все и скажет.

Мужички, конечно, горевать не стали – поверили мне да и разбрелись опять по местам. А я тем временем думаю, что вот придет подрядчик, который хоть и мужик добрый, а такого не потерпит – накажет нас. И Гришка, гляжу, сидит сам не свой – знать, боится тоже. Много ли времени прошло, того не знаю, а только за окном светло стало, как пришел подрядчик наш, да и давай браниться на мужиков.

А мужики что? Они ж меня послушались. Вышел я вперед и говорю:

– Ты, Емельян Сидорыч, не бранись, а посиди вот с нами, что ли… Тут еще пуще подрядчик нас всех и так, и эдак…

Мужики те все на меня зырк да зырк, а я гляжу, где наш Гришка. Гришка же сидит в уголку да на подрядчика смотрит. Ох и разошелся Емельян! А тут как хлопнет что-то – подрядчик аж присел. Двери-то мы отворили, а там с цеха огонь прямо из ворот да на нас. Тут все мы, кто в чем был, бросились к цеху: воду стали носить да огонь заливать. И Гришка наш больше всех старался. Так всем миром пожар мы и потушили. В цехе никого в тот час не было, а уж ежели бы кто был, так тому бы не сдобровать. Как все кончилось, подрядчик уже не бранился, а присмирел даже как-то, помолчал, посидел с нами…

На следующее утро господа умные приехали, все посмотрели в цеху. Опосля один из них к нам в барак зашел:

– Вы, – говорит, – мужики, в рубашках родились. Печка в цехе мороза не выдержала и взорвалась. Если бы кто был в цехе, так поминай как звали.

Как ушел умный господин, тут мужики меня обступили, дескать, выкладывай, дядя Максим, откуда узнал. Думаю тогда, рассказать про Гришку или нет? Нет, думаю, не расскажу я вам ничего про мальца и шкатулочку его чудесную. Гляжу, а Гришки нашего в бараке ужо и нет вовсе. Куда подевался? Спрашиваю у мужиков, мол, где мальчонка-то? Тут выходит поперед всех Силантий и молвит: