Ю. Соколов - Выбери жизнь!

Внизу, в подвале, Ленуся растеряно хлопает ресницами: «Ты знаешь, еще вчера на ЭВМ последний забрали. Они там все с похмелья были, вот и собрались контакты протереть, а новый я еще не получала. Ты во вторник приходи, я тебе обязательно налью».

Во вторник, вот балда! Да я во вторник, может, уже сто раз жив-здоров буду, и мне твоего спирта даром не понадобится. Я во вторник, может, уже новую жизнь начну. Во вторник… Я вот сегодня, в четверг, в одиннадцать утра помираю, а ты — во вторник!.. Ох, и дуры же эти бабы — ну никакого понятия нет. Во вторник…

Мысленно проговариваю эту тираду и очаровательно улыбаюсь Ленусе: «Нету, значит? Ну, ладно, Бог с ним, как говорится… А во вторник мне уже наверняка и не надо будет. Сегодня вот надо было, граммов сто, там, для одного дела… Ладно, нет — значит нет». Улыбаюсь еще очаровательнее и делаю глаза такими нежными и прозрачными, что через них, должно быть, виден мой затылок. Во вторник… Вот гадюка!..

Ох, как мне плохо! Что же делать, так ведь и помереть можно! Пойду, попытаю счастья в третьей мастерской — у Томки, нашей институтской барменши. Лезу в карман, нащупываю золотые часы, прихваченные из маминых ценностей, и с разгону ввинчиваюсь в лестничную клетку до шестого этажа.

Заканчиваю свой путь почти на четвереньках: воздуха не хватает, и я всасываю его с завыванием, как пылесос, глаза вылезли на лоб да там и остались. Вот это темп, вот это старт, вот это перегрузка! Меня же теперь совершенно спокойно можно в космос посылать. Без скафандра. И без ракеты-носителя. Так, приделать пропеллер сзади, как у Карлсона, — и вперед. Контакт — есть контакт, от винта — есть от винта, рапорт сдал — рапорт принял, вольно! Пошел! Центр управления полетом сообщает: два часа пятьдесят минут, полет проходит нормально…

Ну, ладно, отдышался, теперь можно и к Томке. Томка — это секретарша третьей мастерской, замечательной души женщина, у нее почти всегда есть и водка, и коньяк под залог. Правда, сидит она в одном кабинете с Илларионовой — заместителем начальника мастерской, но ничего — Бог не выдаст, свинья не съест. Потихоньку приоткрываю дверь. Так и есть — Илларионова на месте, но меня, натурально, не видит. Зато Томка сразу поднимает голову и, выпучившись на меня, зачем-то раскрывает рот. Я делаю ей страшные глаза. Она ерзает на стуле, опасливо косится на свою начальницу и делает мне тоже страшные глаза. Ох, как мне плохо, а тут еще с этой выдрой перемигивайся. Собираю все силы и делаю ей ну просто чудовищно страшные глаза. Она в ответ вертится так, будто в брюки ей заполз ежик, и делает глаза еще страшней. Господи, и так-то на Змея Горыныча после атомной бомбежки похожа, а еще рожи корчит! Тут я не выдерживаю и начинаю беззвучно, одними губами, говорить все слова, которые знал сам или слышал от людей, знающих еще больше. Не выдерживает и Томка — выскакивает из-за стола и направляется к двери.

— Тамара, — ледяным тоном осведомляется ее начальница, не поднимая головы — вы напечатали то, что я вам давала?

— Сейчас, сейчас, Вера Николаевна, — тараторит Томка и выскакивает за дверь.

Ну, Илларионова, ненавижу! Сидит, тоже мне, прическа — перышко к перышку, очечки золоченые, авторучкой чик-чирик, туда-сюда, в бумажки заглядывает, книжечку листает, с понтом — грамотная, а у самой мужа нет. Муж ее наш человек был. пил, как верблюд после перехода, вот и не выдержал ее вычурностей — сбежал. То-то она теперь такая злая. Ну да черт с ней: сейчас главное — Томка.

Я смотрю на Томку внимательно и по-отечески строго, заглядывая в самую глубину ее ростовщической души. «Ты что? — громко шепчет Томка совершенно без знаков препинания. — Ты где раньше был только Матанский приходил у меня коньяк забрал одна бутылка после вчерашнего оставалась а он домой не ездил здесь ночевал сейчас отгул выпросил отсыхать поедет и денег не отдал и ничего не дал говорит завтра принесет а я сама так болею так болею а Илларионова меня совсем съест скоро».

Я стою совершенно уничтоженный. Ну, Матанский, ну, подлюка, — опередил все-таки Друг называется! А ведь позавчера мы с ним сидели обнявшись, и он рассказывал мне про свою тяжелую жизнь, а я согласно и понимающе кивал головой- И так мы друг друга понимали, что никому, кроме нас, не дано было этого понять.

Ненавижу, весь свет ненавижу! А эта-то, тоже хороша: нашла кому бутылку отдать, кастрюля с ушами Болеет, видишь ли, она! Пить надо меньше, если не умеешь, тогда и болеть не будешь. Стоит — толстая, рыжая, а лицо серое, мятое, как из пластилина, так и хочется из него какое-нибудь неприличное слово вылепить. Болеет она! Я вон как болею, не тебе чета, а тем не менее — и побрит, и рубашка свежая, и в галстуке. Как огурчик, ясно, Томочка?

— Ага, — охотно соглашается Томка. — Как огурчик, это точно. Такой же зеленый и в пупырышках. Ты когда к нам дверь открыл, так я подумала: опять канализацию прорвало. А рожа у тебя такая была, будто тебя кто-то сзади за шиворот держал и клизму со скипидаром ставил

Ох, что я с ней сейчас сделаю!.. Но наглая Томка, не замечая моего открытого рта, тараторит снова без знаков препинания:

— Ты пойди его поищи может он еще не ушел я бы тоже с вами опохмелилась только мне никак нельзя Илларионова сечет как ты думаешь он деньги отдаст?

— Матанский, — раздельно и злорадно говорю я, — денег тебе не отдаст. Матанский — висельник. Это гнойный прыщ на здоровых ягодицах нашего общества. Я не пойду с Матанским в разведку и не доверю ему даже самокат, а не то что бутылку коньяка. Матанский, — тут я доверительно наклоняюсь к пельменному Томкиному уху, — Тома, Матанский — враг народа!

Томка плаксиво и обиженно смотрит на меня, а потом, хлюпнув носом, исчезает за дверью.

Черт с ней, главное — Матанский! Я несусь по коридорам в седьмую мастерскую, забыв даже на минуту, как мне плохо. Матанский! Матанский! Не найду — убью! Завтра же прихлопну, как таракана!

— Матанский! — кричу я, завидев в конце раскачивающегося коридора знакомое пальто и знакомый сутулый силуэт. — Матанский! Коля!

У Коли вытягивается и без того длинное лицо, и он кисло начинает. «Да я, собственно…» Ладно, ладно, собственник, оправдываться будешь перед грядущими поколениями. Я ловко хлопаю его по карманам — ага, вот она, родная! — и бережно, как драгоценную китайскую вазу, увлекаю его к черной лестнице: «Нам сюда, Коля!»

Матанский не сопротивляется — ему плохо И мне тоже плохо Нам всем плохо, очень плохо, но через минуту сковырнется пробка, выпуская на свет божий такой знакомый тошнотворно-приторный запах, а через десять минут пустая бутылка, чуть звякнув, ляжет в люк вентшахты, рядом с десятками, сотнями таких же пустых бутылок, а еще через несколько минут…

Господи, хорошо-то как! Только ради этого блаженства и стоит жить на свете. Все прекрасно и замечательно, все легко и просто Матанский — спаситель, и какая у него славная, добрая, умная и интеллигентная рожа. Мы — непобедимы, и у нас еще будет все! Абсолютно все! И в обед мы побежим занимать деньги, потом — в ларек, и я буду еще несколько раз появляться на своем рабочем месте, где с удовольствием и охотой буду каждый раз проводить по нескольку линий, а потом возьмем еще, и немножко добавим до конца рабочего дня, и я снова буду появляться на своем месте, разговаривать и улыбаться, и острить, да так тонко и умно, что мои тупоголовые сотрудники будут только переглядываться и ни черта не поймут. А потом будет вечер и мы с Колей будем, не торопясь никуда, сидеть со своими стаканами и вести неторопливую, умную и хорошую беседу, и будем по очереди рассказывать про свою несложившуюся жизнь, и по очереди так понимающе кивать головой, как не может больше никто, потому что им — тем, другим, не дано понять ни нас, ни нашей тонкой и исстрадавшейся души.