Александр Белов - Здоровье и долголетие. Исцеляющие методы В. В. Караваева

И вот расплата: я, будучи на караваевской системе, заболел. Надо же, а я-то всерьез думал, что караваевцы — «небожители»: они не болеют. По крайней мере так мне долго внушали мои старшие товарищи — «караваевцы».

То ли ангина поразила меня, то ли какой опасный вирус — я так и не понял, но шею мою раздуло. К врачам я не шел — лечился сам: «наружное», травы, диета. Меж тем шею раздуло капитально: как глянешь в зеркало — свинья свиньей. Температура под сорок. Затем вроде поменьше стала. А тут еще — бац и кусок в горло не лезет. То есть — буквально не лезет. Я рот раскрываю, желаю ухватить, а челюсти перед самым куском сами смыкаются. Ни творог караваевский, ни лаваш, ни каша — ничего. Я овощи сподобился по-караваевски отваривать. Все зеленое: кабачки, лук, салат. Завертывал их, ставил в теплое место. Этим овощным бульончиком и питался дней двадцать. Однако чувствую, долго я так не протяну — весь зеленый стал, похудел страшно. Понятно почему — нет полноценного белка — творога, злаков; ни жиров нет, ни углеводов. Чем тело напитать, неизвестно — все организм отвергает напрочь. Маялся, так маялся. Шею пытался натирать «наружным». Потел. Поехал в метро по делам, и мою мокрую, потеющую шею так сквознячком из окон вагона продуло, что вспухла она, родимая, до невероятных размеров.

Страшный вывод делаю сам для себя: не помогает караваевская система. Жизнь в теле идет на угасание. Что делать? Этот вопрос задают себе, оказывается, не только большевики-коммунисты.

Идти к врачам — ниже своего достоинства. Тогда надо признать, что двадцать восемь лет своей жизни (ровно столько я живу по караваевской системе) все то, что пропагандировал, во что верил, — не правда? Не всегда помогает система?

Моральные и физические мучения мои кончились тем, что я решил как-то поутру для себя: пойду сдаваться. Собрал вещички, тапочки, взял сменное белье и поехал к знакомому врачу в больницу. Взял на всякий случай три яблока — вдруг в больничке проголодаюсь.

На негнущихся ногах, в голове туман, дошел я до такси. Говорю им, — так мол и так, адрес такой, везите. Они смотрят на меня, зеленого, и говорят, не моргнув глазом:

— Две пятьсот.

— Как, да тут ехать не так далеко, пробок нет, больше тысячи не дам.

— Ищи дураков.

Да и не было у меня двух тысяч пятьсот российских денежных знаков. Вошел в метро, все плывет, шея мгновенно взмокла — верный знак, что в вагоне метро просквозит. Однако сел удачно, напялил на голову какую-то свою старую кепку и за широкой спиной дядьки отсиделся до перехода. Ветер свистит, воет в ушах, а шею мою не трогает. Да я платочком ее родимую обтираю — не дай Бог опять.

Поднимаюсь я с сиденья и ощущаю вдруг, что куда идти — не понимаю. Чувствую одно — умираю я прямо среди этой праздничной летней толпы, едущей в будни на работу. Она меня несет незнамо куда.

Умирать-то я умираю, но слышу все, что происходит вокруг: вот треплются две студентки о каком-то парне, вот две товарки переговариваются, мужики о футболе спорят. «И это жизнь?» — саркастически думаю я, дабы подвести хоть какой-то итог прожитому. — «Я же все слова свои сказал, все буковки написал, что мне еще надо?» Силюсь, к надлежащему случаю, вспомнить строчки Есенина, написанные им накануне самоубийства: «В этой жизни умирать не ново…» Дальше, несмотря на все усилия, не вспоминается. Мелькает мысль: «Вот уж никогда не думал, что буду умирать среди толпы, бредущей в переходе метро». Однако меня, умирающего, толпа несет куда-то, а я все не умираю. Запихивает меня толпа в какой-то вагон. Я опять еду. Вокруг все те же празднично-будничные летние разговоры обо всем и ни о чем. Опять силюсь вспомнить последние строчки Есенина — не получается. Да что же это — и умереть как следует не получается!

Опять толпа меня выносит из вагона, опять какой-то переход. Я понимаю вдруг, что это не толпа меня несет, а какая-то сила. Какая-та часть моего существа уже умерла в переходе между станциями, другая, еще живая — на автомате меня ведет куда-то. Выхожу из метро — солнце светит, людей много. «Вот также будет светить, когда я умру», — думаю я. — «Ну ничего, родимся еще где-нибудь, желательно не пауком». Впрочем, мысль о втором рождении какая-то вялая. Видно, время еще не пришло. Сажусь в маршрутку. И тут меня пронзает острая как нож мысль: «И зачем я только написал эту дрянную книгу?» Тут же понимаю, что эта фраза скроена по образцу: «И какой черт понес его на эту галеру?»

Маршрутка довозит меня до больницы. Выгружаюсь и, забыв закрыть дверь, шатаясь, бреду в приемный покой с тапочками и тремя яблоками. На меня удивленно смотрит медсестра. Потом меня щупают, раздевают, трогают мою шею. Потом все куда-то уходят. Я, раздетый и мокрый, сижу в приемном покое. Приходит какое-то светило в белом халате. Светило — старый опытный врач кавказской национальности. Уперев мою голову в стену, он довольно грубо и больно хватает меня за горло. «Сейчас задушит», — думаю я. Приходят другие врачи и любуются на мою шею. «Да, лимфодермит небывалый», — слышу я не знакомые слова. Меня знобит, но на это никто не обращает внимание. «Господа, я же не на выставке собак», — хочу сказать я им всем. Но у меня не выходит.

Мне выдают какие-то праздничные (пестрые, короткие) больничные панталоны и короткую куртку. Всю мою одежду забирают и в таком нелепом виде ведут в хирургию. И вот я уже лежу на кровати в палате. Ко мне один за другим приходят врачи в странных красивых одеяниях, то цвета морской волны, то терракоты, то ярко-желтых. Очевидно, у врачей сейчас мода такая. В белых халатах уже редко кого увидишь, только светил науки.

Один врач, по виду главный «по шеям», говорит:

— Сейчас операционная освободится — резать будем. Вы сильно похудели…

— Как резать?

— А что же мы на ваш лимфодермит смотреть будем?

— Я не желаю, — слабо протестую я.

— Пожалуйста, пиши отказ от госпитализации и вали ко всем чертям, — врач неожиданно переходит на ты. Ныне никто никого насильно не лечит… Однако имей в виду: ты выбираешь сам — операция или смерть. Гной войдет в плевральную область, прорвется внутрь, и каюк тебе.

— Можно подумать?

— Думать некогда: жизнь или смерть!

Эта фраза: «жизнь или смерть!» — меня поразила в другом смысле: «Как, разве я еще не умер, разве есть средство, которое спасет меня?» И я буквально выдавил из себя, чувствуя себя предателем караваевского дела: «Согласен». Почему-то я считал, что я должен был умереть, как Караваев, но не отдавать себя в руки врачей… Может, всплыли воспоминания о прочитанной в детстве книге о Павле Корчагине?