Олег Рубенок - Лечебная собака

Я не отвечаю на прямой вопрос. Понятно, почему она так спросила. Задаю свой:

— Что, нравится?

Она тоже догадывается, о чем я спрашиваю. Жеманно пожимает плечами. Пренебрежительно кривит тонкие губы.

— Не люблю ласковых собак.

«Идиотка! Что ты в этом понимаешь, необъезженная лошадка, и под седоком ты дурным побывала, и теперь любые скачки для тебя стали непреодолимым препятствием, — это я про себя так думаю, вслух не говорю, ссориться не охота. — И тощая ты от того, что злая. И злая ты от того, что тощая. И замуж тебя такую сухую никто не берет! Вот ты и завидуешь нашему аппетиту. Ну, и завидуй!»

— А он у меня все жрет, как и я.

— И молоко вы ему даете?

— А кто же молоко не любит!

— Тогда у него должны быть глисты.

Она с сочувствием смотрит на Кира.

— От молока, что ли? — растерянно спрашиваю я.

— А вы не знали этого?

Я смотрю на нее в упор. Непроходимая глупость всегда бесит меня.

— Кто сказал вам это?

— Так у нас в клубе говорят. Эльда! — нервно кричит она. — Эльда! Девочка моя! Пойдем быстрее отсюда!

Мы с Киром оба ошарашены. Он непонимающе смотрит на меня. Солнце бьет ему в глаза, и я вдруг обнаруживаю, что они у него такие же рыжие, как и у Гелии. Но ведь это не по породе! Глаза у рыжего ирландца должны быть черными! Это у рыжей Гелии они могут быть какими угодно.

Боже, как она испортила мне настроение! Если бы черт не принес ее сюда, я, может быть, так и оставался бы в приятном неведении. А теперь переживай — на любой выставке забракуют пса. И молоко теперь надо кипятить. Береженного Бог бережет.

За этими гневными рассуждениями я не заметил, как мы с Киром вышли на газоны центральной улицы. Могучий лимузин, омерзительно скрипнув тормозами, сбил меня с мысли. Машина остановилась напротив нас, и мы тоже встали, не знаю, зачем и почему. Синхронно распахнулись дверцы, и на асфальт разом выскочили три здоровяка. Один с наганом в кобуре, другой — с протоколом наготове, а третий держал руки в карманах брюк. У всех троих лица сияли, словно они поймали преступника, в поисках которого Интерпол давно сбился с ног. Играя ягодицами, они двинулись на нас.

Наезжать на меня начал тот, который неизвестно за что держался в карманах руками:

— Разве вы не знаете, гражданин, что мэр запретил по городу ходить вместе с собакой?

— Знаю! — неожиданно осипшим голосом сказал я. — Но жена занята приготовлением пищи… Вот и вышел с этим. Ну как вы сами понимаете: хрен редьки не слаще, и следующий раз вы встретите меня вместе с женой.

— Будете шутить, мы вас в КПЗ отведем для выяснения личности.

— Вместе с собакой?

Получив утвердительный ответ, я весело заметил:

— А по городу с собакой ходить нельзя. Вы сами тогда злостно нарушите дурацкое указание нашего градоначальника.

Ребята задумались.

Я решил потрафить милиционерам.

— Не сегодня — завтра мы заглянем к местному колдуну. Может, он левитации нас обучит. Тогда мой пес будет летать над городом, как ворона, а я буду держать его на длинном поводке и, не раздражая милицию, один, под ним, буду гулять по городу.

— На длинном поводке нельзя держать собаку! — воскликнул милиционер с пистолетом. Он сочувственно посмотрел на Кира и расстегнул кобуру. — Такая жара, у меня даже пистолет взмок.

— Патроны сырые! — со знанием дела возразил тот, что был с протоколом, и пожаловался. — Так вот и служим. То патроны сырые, и пистолет, когда надо, не бабахнет. То аккумулятор не во время сядет, и рация не работает, как не жми кнопку. То ручку дадут, а стержень не пишет. И уходит преступник незастреленный, незапротоколированный.

Он поводил ручкой в углу протокола, пытаясь расписать стержень, и весело сверкнул глазами:

— Вот видите, не пишет!

Его товарищи и я заинтересованно посмотрели на бумагу, даже Кир потянулся носом к ней.

— С этими протоколами — одна морока! — хмуро обронил вооруженный милиционер.

Его товарищ с насупленными бровями вытащил правую руку из кармана, потеребил в глубокой задумчивости свою шевелюру и показал глазами на Кира:

— А вдруг он присядет?

— Он — кобель! — решительно отрезал я.

— И кобель может кучку наложить.

— Ах, вот в чем дело! — рассмеялся я. — Эх, ребята! У нас теперь столько дерьма иностранного происхождения и на вещевом рынке, и на всех каналах телевидения, что еще одна кучка загармоничного свойства никак не отразится на здоровье нашей нации, а на газоне она будет кстати. Травка только лучше станет расти на наших суглинках. Ну а если у вас душа болит о подрастающем поколении, то посмотрите на иву — ему здесь делать уже нечего.

— Думаете, это дети так ее ободрали?

— Не собаки же!

— Да это — пьяницы! Они ветками, что ли, закусывают.

— Занюхивают! — уточнил самый эрудированный милиционер, который по всей видимости устроился в милицию составлять протоколы.

Его товарищ с пистолетом гневно заметил:

— Спасу от них нет! Стрелять их надо!

— Э, ребята, не горячитесь! — я грустно покачал головой. — Нельзя безнаказанно разрушать нравственные устои общества, и пистолетом культуру не привьешь. Вот во время войны Антанты с германо-австрийским блоком наше царское правительство решило поэкспериментировать с «сухим законом», и Российская империя выпала из цепи капиталистических стран, как наиболее трезвое звено. А после Великой Отечественной, когда, казалось бы, можно было уже обойтись без «пьяных рублей», Егор Кузьмич так и предложил сделать, а вышло — всю коммунистическую систему «подкузьмил», и от Российской империи осталась одна Россия с общипанным двуглавым орлом. Пока существуют пьяницы и трезвенники, дураки и собачники, люди будут перетягивать канат, и у этой игры нет тайм-аута… успевай только стержни менять.

— Прекрасная мысль! — воскликнул тот молодой человек, у которого забарахлило орудие труда. — Пошли, мужики, стержни менять! Сегодня как раз кладовка работает, может, заодно и форму новую дадут…

— Вот так, голубчик, — сказал я Киру, когда они втиснулись в машину, — С волками жить — по-волчьи выть. Не зря твои предки откололись от них и вышли к людям. Но я тебе скажу: в наше время что-то с людьми случилось, ума у человека на многое не хватает, и нам с тобой куда спокойнее было бы в лесу.

Наша жизнь складывается из целого ряда закономерных событий, и самое определенное в ней — пенсия. Заранее не определен только ее размер. К этому размеру можно приплюсовать тот психологический дискомфорт, от которого кое-кому становится тошно, когда сбывается его заветная мечта. Особо чувствительные натуры, сидя на пенсии, вдруг обнаруживают, что оказались за чертой общества и вроде бы стали его иждивенцами. Проще говоря, для таких людей одиночество из какой-то абстрактной формы бытия становится реальностью… и они начинают досаждать всем и всему по поводу и без повода, лишь бы хоть как-то обозначить свое существование и утвердиться во мнении, что ты еще нужен обществу.