Сергей Лукницкий - Собачий файл

Демократ смотрел футбол так же, как и обычные мужчины, — болезненно, горячо, с надрывом. Марианна приносила ему чай, мед, сигареты, спички, но в каждом ее движении навстречу футболу сквозило желание привлечь к себе внимание мужчины.

— Козлы, дай пас этому уроду! — кричал Демократ, машинально стуча по ягодицам или икрам Марианны.

На даче в Баковке ситуация складывалась еще драматичнее, потому что там телевизор был дороже. Ведь логично предположить, что, вложив в телевизор не просто три последних взятки, а совесть чиновничьего аппарата Российской Федерации, да еще и с негативными последствиями для доброй половины всего домашнего скота, ты можешь рассчитывать на то, что сборная твоей страны выиграет состязания! Поэтому Владимир Эрихович Б. хлопал широкой ладонью по бурлящей воде, да так, что брызги летели на экран.

Мокрые футболисты были совершенно вымазаны английской грязью, а Владимир Эрихович Б., все сильнее сжимал стакан с виски, все чаще подливал себе, не замечая, сколько уже выпито. Он не заметил даже, как вода в джакузи стала нестерпимо горячей, и сам он стал красным, как рак, а всю ванную комнату заволокло паром. Когда экран совершенно утонул в жарком тумане, а шум бурлящей в джакузи воды слился с шумом трибун, Владимир Эрихович Б., уже не мигая, лежал, раскинув руки по бордюру ванны, выпустив стакан из мертвых пальцев, уставившись в одну точку: там, в клубах то ли лондонского тумана, то ли местного адского пара, бегала по полю собака, очень похожая на погибшую. Она лаяла на российских футболистов, и перед смертью Владимир Эрихович Б. успел даже подумать, что она правильно лает: счет был катастрофически не в нашу пользу.

Когда Лев Шилов, председатель полулегальной фирмы, тусующейся возле некогда Государственной студии звукозаписи, привычно принимал роды у своей кошки и в руки ему ткнулся мокрый слепой комок, он, человек творческий, торгующий голосами Толстого, Есенина, Ахматовой, Блока, художник звукового валика, не мог и предположить, что история котенка, которого он только что закутал во фланель, будет настолько невероятной. А если бы предположил, то запросил бы за него не пятьдесят рублей, а, по крайней мере, пятьсот — как раз столько, сколько стоил и сам председатель, и вся его фирма вместе с кошками, которых он разводил в помощь своему основному бизнесу.

Котенка выбирали втроем: молодой человек прибыл в этот дом со своей матушкой и крошечной полугодовалой собачкой борбончиночьей породы по имени Штучка, которой, соответственно ее темпераменту, и подбирался четвероногий приятель.

Все малыши были черными, и котенка поэтому решено было назвать Агатом, в честь небезызвестной писательницы, глядевшей на мир через черные очки достопочтенного мсье Эркюля.

Собака, которую опустили на пол перед кошачьим лукошком, удивленно взглянула на копошащихся невиданных зверюшек и вдруг схватила одного из них (выбрала), за что тотчас же получила от мамы-кошки лапой по носу.

Тем не менее, выбор был сделан, и теперь уже вчетвером — молодой человек, его мама, собака Штучка и крошечный Агат — отправились восвояси. И надо отдать должное собаке, она не обиделась на маму-кошку, а стала ласкать своего нового братика, всячески давая ему понять, что жизнь его будет отныне ничуть не хуже, а может быть, даже лучше и веселее, чем раньше.

Довольно скоро Агат вырос и стал большим черным котом. Он носил белый галстук и белые сапожки, терпеть не мог магазинной еды и любил слушать по телевизору передачу «Российские вести». Но, несмотря на некоторый демократизм воззрений, он был очень красив и нравился всем невероятно, оттого его политические убеждения мало кто принимал всерьез.

— Когда я был моложе, — сказал доктор Черви, недавно приехавший из Италии, грузно усаживаясь в кресло, — я очень любил своего кота Кожако. Он был совсем не такой, как ваш, — по-видимому, ирландский лесной; он был белый, пушистый и толстый, с черным, а не белым, галстуком и в черных сапожках.

И, глядя на никчемность нашего закатолицированного общества, неспособного к серьезным стремлениям, я, человек одинокий, решил сделать коту карьеру, ибо он того стоил. Мне почему-то очень хотелось, чтобы мой Кожако стал чемпионом среди котов Италии.

Доктор Черви на самом деле не был кошатником. Не принадлежал он и к числу бездумных поклонников четвероногих. Он был солидным человеком и бизнесменом, и частые его визиты в Москву говорили о том, что дела его идут неплохо.

И надо сказать еще кое-что, весьма важное, о докторе Черви: его воспоминания о далеком Кожако не были воспоминаниями сентиментального преуспевающего джентльмена, просто рядом с ним в момент «кошачьего» разговора сидела дама его сердца, в которой ему нравилось все: и ее волосы, и глаза, и одежда, и мысли, и даже ее окружение, включая кота Агата.

Гладя кота, доктор говорил много всякой влюбленной чепухи, которую обыкновенно говорят в обществе обожаемой женщины. Разговаривая с котом, он разговаривал тем самым с ней, а гладя кота… Впрочем, кот внезапно и не ко времени почувствовал тревогу, с коленей доктора Черви соскочил и пошел куда-то, не оглянувшись, поэтому и не знал, чем там закончилось поглаживание.

А доктор Черви был серьезен как никогда. Он уже несколько месяцев представлял себе свою ущербность от постоянного отсутствия счастья, ибо понимал, что это счастье может дать не положение в свете, и не счет в банке, а только любимая женщина, а ее, в свою очередь, не заменят ни деньги, ни виллы, ни даже вес в обществе.

Доктор Черви сегодня делал предложение — он предлагал воздушной фее своего сердца перед началом серьезной и счастливой жизни провести лето в Италии. Он детализировал свой план, не забывая мелочей, чем совершенно свою даму и покорил. В его плане нашлось место даже коту Агату!

— Я узнавал на таможне, — сказал доктор Черви, прижимая руки возлюбленной к своим уставшим глазам, — к сожалению, советский кот не может быть увезен за границу даже в гости. Но нет такого предприятия, — добавил он поспешно, — которое я не сделал бы для тебя, моя ненаглядная.

Агат не стал есть положенную ему в кухне рыбу и на часто произносимое из кабинета огромным доктором Черви свое имя не реагировал. Имя произносилось с акцентом. Рыба была отвратительна, и вообще, если честно, ему не нравилась страна, в которой частенько просто невозможно было достать молока.

Немолодому, но счастливому доктору Черви, наоборот, страна, осененная лаской его поздней возлюбленной, нравилась безумно. Он готов был строить здесь даже убыточные заводы, чтобы еще раз, и два, и много раз приезжать сюда, в столицу некогда сильного государства, и, не обращая внимания на отсутствие элементарных удобств, столь необходимых привыкшим к ним жителям Европы, хватать в аэропорту из-за отсутствия такси левака за блок западных сигарет и мчаться к своей фее, упиваясь чувством, которое пришло к нему поздно, но ведь пришло же. А заводы вполне могут развалиться и без его участия.