Наталья Романова - Дайте кошке слово

Я понимаю, Виктор сейчас нарочно старается меня обидеть, чтобы прекратить неугодный ему разговор. Я терплю. Для меня сейчас Танька важнее собственного самолюбия. Только я никак не могу понять, если он никогда ее не любил, то что же это тогда было? Нет, он врет мне.

— Витька! Я тебя прошу, я тебя очень прошу: помирись с Таней.

— А я тебя прошу устраивать свою судьбу. Кстати, как поживает твой новый друг Алеша? Я что-то давно вас не видел вдвоем. А вы вместе хорошо смотритесь. Певица Люба права… Кажется, вы наконец разозлились, свет Григорьевна. Теперь я могу спокойно уйти.

Маленький, желтый, гладкий шарик плавает по воде. Поверхность шарика мелко-мелкозернистая. Но все равно кажется, что каждое зернышко шарика отражает свет самостоятельно. Слишком уж сверкает и переливается этот шарик на солнце. Шарик лопнул, и из шарика выплыл науплиус. Выплыл и запрыгал. Сначала он прыгнул вверх, потом вниз, потом снова вверх. У науплиуса есть науплиальные ножки. Он вытягивает их вдоль тельца по швам и устремляется вверх. А потом наоборот — взмахивает ими и падает вниз. Вверх — вниз, вверх — вниз, прыг-скок. Науплиус маленький и, как все маленькие, очарователен. У науплиуса есть голова, один так называемый глаз науплиуса, две антенны (это два уса) и маленькое симпатичное тельце. У науплиуса все есть. И он такой хорошенький, что хотелось бы, чтобы он навсегда остался таким и прыгал возле берега в прозрачной соленой воде. Но науплиус не может остаться науплиусом. Науплиус обязательно должен превратиться в метанауплиуса. А метанауплиус не так прекрасен, как науплиус.

В пресной воде тоже плавают шарики, только они не гладкие, как те, которые плавают в соленой. Они похожи на покрышку от футбольного мяча…

— Ира, тебе звонит Алеша. — Это голос папы.

— Скажи, что меня нет.

— Но я уже сказал, что ты дома и занимаешься.

Беру из папиных рук телефонную трубку и кладу на рычаг. Потом, словно ничего не произошло, спокойно отправляюсь на кухню за супом. Наливаю суп и сажусь к столу. Мама уже доела суп и сидит перед пустой тарелкой. Папа грызет кость. Раздается пронзительный свист — папа старается втянуть в себя содержимое кости. Свист сначала долгий, потом прерывистый, потом захлебывающийся — мозг пошел. Папа причмокивает языком.

— С интересом наблюдаю за развитием твоего романа, — говорит папа и снова принимается за кость. Папа отличается удивительной способностью — он умеет разгрызать кости любой толщины. — А тебе не кажется, что ты зря так поступаешь?

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Положим, ты знаешь, но мне не трудно пояснить: только что тебе позвонил Алеша — ты бросила трубку.

— Значит, иначе было нельзя.

— Я же не спорю. Я просто высказываю тебе свои интересные наблюдения. — Папа берет салфетку и вытирает руки. — Моя тетя, как ты знаешь, она была старой девой, так вот она тоже…

Чтобы не разреветься, я встаю и выхожу из комнаты. Я слышу, как мама ругает папу, как папа оправдывается, говорит, что не понимает, почему я обиделась, ведь мне же не тридцать лет. А он не виноват, что у него тетка была действительно старой девой. И вообще все эти наши тонкости не для него. И кстати, он прекрасно знает, почему мама сейчас устраивает ему этот скандал: не из-за дочери, о которой он думает не меньше, чем она, а из-за кости.

— Да, да, из-за кости! Я прекрасно все видел по твоему лицу. Ты не переносишь, когда я грызу кости. Так будь последовательна: либо не давай мне их, либо…

Итак, я старая дева… бросаю трубки… А ведь мы вместе «хорошо смотримся», «Люба права»… Еще бы, ведь это она познакомила меня с Алешей, хотя я очень этого не хотела.

Как-то Люба позвонила мне и попросила прийти на премьеру спектакля, который она поставила в красном уголке при ЖЭКе, где Алеша руководил кружком «Юный изобретатель». У Любы после очередного похода на концерт снова разболелось горло. И Макс решил, что она никогда не научится терпеливо слушать, когда другие поют. Поэтому они с Алешей начали уговаривать ее поступить на режиссерский. Меня Люба вызвала, чтобы я ей сказала правду: действительно ли у нее есть способности к режиссуре.

Любин спектакль мне понравился. Я сказала ей об этом, когда, переодевшись (Люба играла фею), она вышла в «зрительный зал». В ответ Люба подвела меня к Алеше и потребовала: «Скажи этому красавцу, что я гениальная женщина». Вот так я познакомилась с Алешей.

Я не люблю красивые лица. Некрасивое лицо всегда загадочнее. Неизвестно почему, оно вдруг может стать ужасно красивым. А красивое лицо всегда одинаковое. Привыкнешь к нему, и оно становится для тебя обыкновенным.

Алеша пошел меня провожать. Я шла и злилась. Ведь это ужасно, когда человек тебя провожает не потому, что ему хочется, а потому, что твоя подруга шепчет ему на ухо: «Я тебя прошу, проводи ее». А я была уверена, что что-нибудь в этом роде Люба шепнула Алеше. На своих днях рождения она всегда что-то шептала своим знакомым, после чего они меня приглашали танцевать.

Прощаясь, я спросила у Алеши:

— Почему вам дали такую маленькую роль?

Я хотела хоть чем-то досадить ему за лицемерные проводы.

Индеец, которого он играл, за весь спектакль говорил одно слово: «ги-ги». С криком «ги-ги!» он врывался на сцену и тут же убегал.

— Я как-то не задумывался над этим, — ответил Алеша, — но, вероятно, никому не захотелось кричать «ги-ги».

А через несколько дней Алеша позвонил. Оказалось, ему нужна юридическая консультация и он хочет познакомиться с моей мамой.

— Ты подумай, — восторгалась моя мама после ухода Алеши, — работает конструктором, увлечен своими изобретениями и при этом не только не бросает кружок, которым руководил, когда был студентом, а старается вникнуть в судьбу каждого кружковца, готов каждому помочь.

Моя мама тоже любила помочь. И они начали перезваниваться по нескольку раз в день.

Когда Алеша приходил, он всегда приносил маме цветок. А мне — сказки. Потому что папа как-то вспомнил при Алеше смешной случай из моего детства. Это было сразу после войны. Папа попросил меня рассказать ему сказку. И сказку я начала так: «Один хороший заяц стоял в очереди».

Алеша над этой историей очень смеялся, а я оправдывалась, что мне мои родители мало рассказывали сказок.

— Но, может быть, заяц стоял в очереди за счастьем. Тогда это уже не такое плохое начало, — успокоил меня Алеша. И после этого стал дарить мне сказки.

По воскресеньям Алеша ходил по магазинам покупать для очередного занятия кружка разные проволочки, колесики. А вечером он иногда приглашал меня в кино или в театр. Но с нами обязательно шел кто-нибудь из его маленьких изобретателей в красном галстуке. Алеша теребил его, гладил… Алеша мог вдруг погладить и меня по голове или по руке. Он делал это так, будто не замечал, гладит он меня или своего ученика. И мне тоже ничего не оставалось, как не замечать. Только однажды, когда мы шли в метро и Алеша начал вдруг водить рукой по моей спине, я не выдержала и сказала: «Приятная шуба» (я была в шубе). Он тут же убрал руку и в тот вечер больше до меня не дотрагивался. И хотя я до этого все время про себя возмущалась его «непроизвольными движениями», но когда их не стало, мне сделалось тоскливо. И я вдруг подумала, что, вероятно, я для Алеши — просто одно из его добрых дел. Только меня ему поручил не ЖЭК, а Люба.