Юрий Бригадир - Сердце Анубиса

Мы говорим с Катей уже несколько дней. Мне ничего от нее не надо и ей от меня тоже. Мы говорим, потому что нам хочется говорить друг с другом. Она умная. Это видно и чувствуется. Она сексуальная. Это не видно и чувствуется. Она целыми днями печатает на машинке и, со стороны глядя, это — так, баловство. Она могла бы не печатать и вообще не работать, а только валяться на диване и трескать грильяж в шоколаде, ожидая своего крупного ученого мужа. Но дабы не отвыкнуть от работы и быть значимой для самой себя она работает со скоростью, недоступной простым смертным. Я вижу в ней силу, которая позволит ей выжить в любых условиях. Не потому что ей повезет или так повернутся звезды или ей суждено быть счастливой… А потому что — торнадо. Оно не приманивает приятным запахом, нежным цветом или легкой музыкой. Оно вообще не приманивает. Ты его ищешь, охуевший от скуки. Внутри Кати — мощь будущих легендарных кланов. Которые будут знать и уметь все…

У нее стол возле железной лестницы, ведущей наверх. Телефончик на столе. И — почтовая система. Так они ее называют. Идет труба сверху из читального зала. Оканчивается круглым отверстием над столом. В эту трубу верхняя дама засовывает цилиндрик с формулярами. Заказ. Внизу, когда цилиндрик замыкает какой-то контакт — зажигается лампочка. Катя вынимает цилиндрик, открывает его, достает формуляры. Идет по этажу своему, ищет нужное, берет книги, катит их на тележечке до книжного лифта, запихивает и нажимает кнопку. И едут мысли наверх, к людям. Иногда заказы сыплются — что град идет. Но чаще — тишина.

Мне нравится смотреть, как Катя работает. Вот она пулеметит на своей машинке — пальцев не видно. Дробь дикая. Профессионал. Я, кстати, такого никогда не видел. Ей на соревнованиях только участвовать по скоростной машинописи. Вдруг зажигается лампочка. Катя заканчивает строчку — это ей нужно для сохранения ритма. Дробь обрывается. Палец летит к лючку и открывает его. Цилиндрик вываливается на ладонь. Два движения — чтобы открыть крышку и вытащить бумаженции. Она уже встает, на ходу читая формуляры. Она еще читает, на ощупь хватая тележку. И катит ее куда надо. Через 1–2 минуты она уже на месте. Через 3–4 — уже возвращается. Иногда чуть дольше. Подвозит тележку к лифту. Два движения — чтобы открыть дверцу и спихнуть внутрь стопку книг. Нажимает на кнопку. Лифт еще срабатывает, думает что-то, натягивает тросики, начинает ползти вверх. Катю это уже не интересует. В это время она уже на стуле, хрустит пальцами. Два движения — чтобы передвинуть каретку и повернуть голову вправо — на рукопись. И снова молотит машинка — спасу нет. Механизм. Часы. «Мню я быть мастером, затосковав о тяжелой работе…». Глаза у ней — как у голодной хищной птицы. Глянет — и все видит, хоть на каком расстоянии. Я называю ее — Зяблик. Хотел назвать как-то геральдически, но она маленькая. Маленькая и умная. Недаром с профессором живет. А печатает она больше диссертации для занятых людей. Ну, это те, которые будут листать свою диссертацию в ночь перед защитой и пытаться понять — о чем это вообще? Надо же, какой я умный. Ну надо же… Ну надо же!!! Я, вообще говоря, и сам неплохо печатаю. Но — только текст. А она таблицы на каком-то интуитивном уровне распределяет по листу, мало задумываясь. И цифры бьет нисколько не медленнее букв. Вслепую. Феномен. А между прочим — лист таблицы стоит дороже листа чистого текста. Элитная машинистка. Клад. Она, когда нет машинописных работ — сама роется в книгах. Ее интерес неожиданен, как ее муж. Майя. Ацтеки. Ольмеки. Дохристианские южно— и центрально-американские культуры. Скажи мне, Катя, на кой это тебе. В этом есть тайна — говорит она. И приносит мне фотографии изображений культовых храмовых собачек. Да, говорю я. Тайна есть. И впихиваю в свою уже вторую папку этих странных изнеженных тварей. У майя был свой Анубис. Его звали Нахуа Ксолотль… Странные совпадения. Тоже бог смерти. И тоже — собака.

У нее была целая неделя ничегонеделания. Балбесничала среди своих ацтеков, листала альбомы. И говорили мы с ней обо всем. Как у О. Генри. О башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и о королях… И о категориях не совсем семантически определяемых. Когда витает в воздухе призрак собачей свадьбы… Сквозь дым моих — крепких и ее — дорогих сигарет смотрели мы друг другу в глаза… И досмотрелись.

— …а насколько это реально — оборотень?

— Скорее всего, Катя, ненамного. На 90 процентов — Голливуд. Чистая коммерция. Насколько реальны, например, вампиры?

— Еще как реальны. Очень тяжелое наследственное заболевание. И света они не выносят. И выглядят — куда там Дракуле. В коже накапливается химически активный атомарный кислород. Синглетный. Он и обычный, двухатомный-то активен. А тут — вообще труба. Кожа разрушается, темнеет, теряет эластичность. При живых глазах мертвая кожа производит жуткое впечатление. В некоторых индийских поселениях Южной Америки целые семьи были такими. Вот и название даже есть, но по-испански. Не переводится. Испанский не хочешь выучить?

— Потом… А он проще английского?

— По-моему, чуть проще. Только темп речи намного больше. И другой порядок слов. Вот например — те кьеро. «Я тебя люблю».

— Так тут два слова! А не три.

— И я о том. Устойчивое сочетание. Мой профессор балдеет от испанского. Он вообще ни слова не понимает. Я ему Лорку читаю на испанском. А он смотрит, как ребенок. Он говорит — это похоже на вдохновенный мат. Что-то от зверя. От заката. От мустанга. И несется на меня, как еж на кактус.

— А ты его это… Он тебе нравится?

— Как мужчина? Да-а. И он — гений. Совершенно обалденный склад ума. И с ним — интересно. Вот например, вчера мы с ним ацтекские шахматы изобретали.

— Как это?

— У ацтеков не было шахмат. Были другие игры. А теперь, Алкаш — есть. Игра, созданная силой воображения. Знаешь, как у них ходит конь? То есть лама, коней-то не было у них.

— Как?

— Вопросом. Знаком вопроса. Доска-то — восьмигранная. Поэтому буква Г не выходит. Но выходит знак вопроса. Лама — очень коварная фигура.

— А кто у вас выиграл вчера?

— Ничья. Три раза он. И два раза я.

— Какая же это ничья?

— А он мухлевал!!! — Катя засмеялась. — А я не заметила. Игра-то — древняя. Сразу не освоишь.

И она раскованно и непринужденно проговорила-пропела сказочно красивую фразу на любимом своем испанском.

— Это что, Катя?