Ханна Рутер - Медуза

Она смотрела на свою часть моря, свободную от купальщиков и погружалась медленно и целеустремлённо в воспоминания, как пловцы в воду.

****

А вы помните, как вас обнимала мама, когда вы были маленькие. Как смеялась c вами заразительным смехом, гладила и перебирала ваши мягкие, цвета перезревшей пшеницы волосы, целовала нежную кожу, покрытую едва различимым пушком, называла вас самым любимым ребёнком на свете, обнимала вас, перед тем как отпустить на прогулку так, словно обнимает всю вселенную, и долго сидела с вами перед сном, разглаживая почти высушенные полотенцем кудряшки, распространяющие тонкий запах травяного шампуня. Вы помните? А она не помнила. Потому что этого не было. Мама была, а любви не было. Ей всегда казалось, что они с родителями разные люди, что они встретились случайно, как незнакомые попутчики в поезде. Встретились и поехали дальше вместе, по бесконечной унылой зимней дороге, когда часами не меняется пейзаж за окном, и только голые стволы деревьев, как изреженная покосившаяся изгородь, мелькают время от времени, постепенно сжираемые ранними сумерками, уступающими дорогу наползающей на железнодорожное полотно темноте длинной зимней ночи.

Она смотрит на фотографии в семейном альбоме и пытается вытянуть воспоминания, счастливые или эмоциональные поездки, запечатлённые на этих черно-белых, а иногда уже и цветных фото. И они не приходят. Говорят, что наш мозг умеет обманывать нас, подкладывая ложные воспоминания. Так, посмотрев на детские фото, услышав рассказы наших родителей про наши детские проделки, мозг скомбинирует воспоминание и оно будет нашим, мы вырастем, будем показывать это фото возлюбленным, рассказывая, как через две секунды после снимка мы упали с этих самых качелей и заполучили на всю жизнь шрам над верхней губой, или как обезьянка с курортного фото перед снимком довела нас до истерики, и родители смогли успокоить только пообещав два круга на карусели в ближайшем парке аттракционов.

Но её мозг прячет весёлые и радостные моменты где-то глубоко, надёжно укутав грустными, мрачными и даже болезненными воспоминаниями. Почему они, люди, улыбающиеся с толстых картонных страниц фотоальбомов, так меня её любили. Зачем завели ребёнка, если не были готовы отдать ему всю вселенную своей любви. Просто потому что все вокруг носились со своими детьми? Или потому что бабушка, живущая за две тысячи километров, с которой они общались только посредством писем, редких открыток и ещё более редких фанерных ящиков, набитых завёрнутыми в жёсткую бумагу сушёными грибами, лесной земляникой и шершавыми, покрытыми пудрой какао, карамельными подушечками, просила сделать ей внуков перед смертью, которая должна была «вот-вот уже прийти за ней»?

Сейчас тебя уже никто не осуждает, если ты говоришь, что пока не хочешь, или не готов завести ребёнка. Молодые мамы с грустью пожимают плечами и всё же соглашаются, что да, для ребёнка нужен большой запас терпения, моральная готовность, что не всегда будут длиться эти моменты эйфории и гормональные всплески, а бабушки уже с меньшим энтузиазмом выпрашивают внуков и, раскусив всю полноту жизни на пенсии, они предпочитают проводить время в попытках привить тропическим цветам, чьи предки никогда не видели снега, привычку зимовать пять месяцев в году и цвести от силы двадцать дней, или, получив двухлетний шенген с щедрого плеча итальянских или испанских консулов, они садятся в гружённые палатками, газовой горелкой и батареями тушёнки немецко-японские внедорожники местной сборки и едут в ностальгический поход по европеизировавшимся прибалтийским странам или отсечённым капиталистическим мечом от ядра бывшим югославским республикам, сползающим по Адриатике из голенища итальянского сапога.

Ночью прошёл дождь. Короткий ливень – предвестник длинных, затянувшихся на недели осенних дождей, пробуждающих к жизни выжженные летним солнцем, жёлтые, с зелёными пятнами оливковых деревьев и буйно растущих колючек, холмы и горные склоны. Скамейка была влажной, солнце ещё не успело добраться до мокрого дерева и подготовить его для утренней гостьи. Она прошла на другой конец пирса, посмотрела, на воду, шлёпающую камни и с подсасывающими звуками отступающую, и задумчиво развернулась в сторону берега. Её внимание привлёк какой-то мужчина, отбивающий мокрую тряпку о поднимающиеся вертикально от пляжа скалы. Когда она проходила мимо, он полоскал тряпку в своих пластиковых вёдрах, разложившись на песке, и она его не заметила. Но сейчас он так увлечённо шлёпал куском клетчатой материи о камни, что напомнил ей виденных неоднократно индусов из касты неприкасаемых Дхоби-Прачек, перемывающих тонны дешёвого тряпья из отелей, больниц, борделей, храмов, домохозяйств, муниципальных заведений, прилегающих к трущобам, в которых они работали. В огромных чанах с мутной, похожей на разбавленное молоко, водой, плавали словно большие цветные рыбины, простыни, покрывала, шторы, сари, платки, рабочие штаны и рубашки, нижнее бельё и прочие сложно опознаваемые тряпки. А неподалёку десятки полуголых смуглых мужчин с силой опускали кусок влажной ткани на мокрые камни. Хлюп! Хлюп! – гудела эта часть трущоб. И по всем дорогам, убегающим прочь в разные стороны от деревни прачек, растекались реки молочного цвета, чуть дальше белые ручьи вливались в чёрные вонючие речонки канализации и толкали полусгнившие кучки органических отходов, прочищая себе путь в бесконечную паутину местной канализации.

Шлёп! Шлёп! – звонко хлопал мужчина своей тряпкой о скалу. А потом пришли другие воспоминания, отнюдь не индийские.

****

Воспоминания о том, как часто отец хватался за ремень. Её лупили чаще чем брата. Порка была делом само собой разумеющимся в их семье. Отец не воспринимал никаких мольб о пощаде, если он решил пороть, ничто не могло отвлечь его от этого процесса. Не существовало такой силы, способной переубедить его. Её аргументы не работали, он их даже не слушал. На вопрос, почему только так нужно наказывать, почему не поговорить и объяснить, что так сильно его расстроило, или просто заставить сделать какую-то работу по дому, у него был только один аргумент. «Отец порол нас с братом, и ничего – выросли же. Значит, и тебе не помешает. Здоровее будешь» – приговаривал он после экзекуции, когда она, растирая слёзы, катившиеся без остановки по щекам и подогреваемые обидой и стыдом, жаловалась ему и маме на боль.

Ей говорили, что её порют за ложь. Да, иногда она рассказывала одногруппникам и воспитательницам в детском саду выдуманные истории, например, она с лёгкостью могла придумать родителям новые профессии, а ей самой совершенно другую жизнь, другое прошлое, другое настоящее. Она рассказывала про невероятные путешествия всей семьёй, которых не было, про своих домашних питомцев, которых ей не разрешали заводить в маленькой однокомнатной квартирке, про дорогие игрушки, которыми она могла играть только дома, потому что в детский сад приносить их запрещали. А простодушная воспитательница вечером пересказывала с возмущённым негодованием все фантазии родителям, и те обещали поговорить с маленькой «лгуньей». Разговоры легко сводились к «перевоспитанию» ремнём. Но разве можно пороть ребёнка за то, что у него неординарная фантазия! Дайте ему развить её, не поощряйте, но направьте в нужное русло.