Юрий Медведько - Исповедь добровольного импотента

— Стоп! — поднял руку Халил. — Мы отклоняемся от точки зрения.

— Как это? Почему? От чьей точки!? — возмутился я.

— Существуют две точки зрения — объективная и субъективная. Ты безнадежно субъективен.

— Хорошо! — обиделся я. — Какова же объективность?

— А объективность такова. Ты живешь в цивилизованном мире. Смотреть по сторонам — это твое право. Но если ты хочешь поиметь, или хотя бы потрогать — плати.

— И это твой принцип? — пренебрежительным тоном спросил я.

— Почему мой? Он всеобщий и всепроникающий.

— А я плюю! — кричу с отчаяния.

— Твое право. Только принципу это не помеха, — грустно ответил Халил и залпом допил портвейн.

Падать легче, чем подниматься. Поэтому-то я и выбрал первое. Как я это делал! Нет, я не катился по наклонной и не опускался все ниже и ниже. Я пикировал совершенно отвесно! Окружающие с шумным негодованием указывали на меня и тихо благодарили Бога за то, что их миновала такая участь.

Вскоре забеспокоилась даже милиция. Отдел по делам несовершеннолетних откомандировал для выяснения обстоятельств младшего лейтенанта Панкову Е. М. Эта крашеная старая дева без стука вошла в баню моего деда, когда я разливал трехнедельной выдержки кислушку, настоянную на кормовом горохе, и слушал нашего экстремиста Пудю.

Пудя был безотцовщина, но вырос в достатке. На содержании мамы и двух теток. Имел отменное здоровье и, несмотря на неполные семнадцать лет, выглядел мужественно — мохнатая грудь, круглый живот и 46-й размер ноги.

А вот душой он вышел слаб. И недавно тоже пострадал от женщины. Его совратила вдова — кастелянша гостиницы «Колос». О, я видел эту женщину! В облаках пара, с утюгами в руках и в красном шелковом халате на огромное голое тело она была похожа на набирающий ход паровоз ФД! Эта махина заманила Пудю в свою бельевую, и после того как он починил ей утюг, она угостила его самогоном на дубовой коре, сделала минет, а потом и вовсе лишила невинности. Я помню, какой он пришел ко мне ошеломленный. Все опрокидывал на своем пути и даже хлебнул из канистры бензина, как бы ставя точку на прежней обыкновенной — жизни. Мягко улыбаясь, новорожденный мужчина все мне рассказал и сообщил, что уезжает с вдовой на Север, зарабатывать деньги на кирпичный дом. Вот только надо выучится на водителя.

Но пока наш Пудя изучал основные узлы и механизмы современного грузового автомобиля, у вдовы появился небольшого роста мужичек с покатыми плечами и, к тому же, водитель «Татры» с местного кирпичного завода! Вдова, естественно, забыла про Север, а Пудя остался без миньета.

Горько потеряться, не найдя желаемого. Но еще горше терять найденное!

Пудя пытался бороться за свое благо. Но водила отбил ему почки и чуть не раздавил своим самосвалом. Тогда разъяренный Пудя пошел в городскую столовую, выпил там литр водки и так повторял последующие два дня. На третий день он двинулся к дому вдовы. Вид его был бесстрашен: под распахнутым тулупом не было даже майки, вместо привычных трико на пухлых бедрах болталась изодранная желтая юбка, а к босым, грязным ногам присохли войлочные тапочки. Шел он медленно, прямо посередине дороги, слегка покачиваясь.

Машина милиции настигла его почти у цели, когда он пытался вырвать дорожный знак «Въезд запрещен». Наверное, этим знаком надеялся Пудя уничтожить своего обидчика.

Из медвытрезвителя Пудя вышел повзрослевшим и вооруженный экстремистской идеей: «Весь мир — бардак! Все бабы — бляди!» И теперь мы вместе обсуждали ее универсальность.

— А возьмем, к примеру, Восток! Так им там вообще ебло занавешивали! — выкрикивал факты истории Пудя, когда дверь распахнулась и в баню вошла Панкова Е. М.

Появись она минутой раньше, может быть, и не случилось бы этой беды, но жизнь такова — всему свой срок. И значит, грянул наш час!

Не успела Панкова Е. М. даже сморщить свой конопатый нос, как Пудя, опьяненный законами Шариата, обхватил ее заплывшую талию и с криком: «Асса!» швырнул младшего лейтенанта милиции в колоду с дождевой водой. Панкова Е. М. затонула по самые погоны, только волосатые икры и орущая голова барахтались на поверхности. Пудя взял ковшик, зачерпнул кислушки из фляги и стал заливать ее в Панкову Е. М. На третьем ковше она смирилась, а после четвертого задремала. Мы вытянули ее обмякшее тело из колоды, раздели и положили на полок. Пудя осушил ковш и спросил:

— Итак, что мы имеем?

— Мокрое женское тело, — ответил я.

— И из-за него мы так страдаем? — изумился Пудя.

— Нет, мы страдаем из-за его отсутствия, — сказал я.

Мы долго и пристально всматривались в бледную массу, покоящуюся на полке, и вдруг Пудя сказал:

— А у моей живот круглый-круглый и чесноком пахнет. А у твоей?

— Живот не знаю, а вот пальцы — гематогеном.

И мы замолчали, увлекаемые каждый своей мечтой.

Мечты, мечты! Лишь в них мы полноправные хозяева жизни, лишь в них мы всегда можем гордиться собой. Оттого-то так приятно окунуться в бодрящий поток грез и забыться в его нескончаемом беге.

— Хазбулат молодой, бедна сакля твоя… — услышал я рядом сухой голос и открыл глаза.

Высокий белый потолок.

Приподнялся.

Квадратная комната без окон. Три ряда топчанов и железная дверь. Над дверью тусклый фонарь.

Повернулся.

На крайнем топчане в майке и трусах сидит дядя Софрон.

— Проснулся, шелкопер? А дружку твоему красноперы «ласточку» делают. Но это он сам напросился. Я ему говорил, отдыхай, навоюешься еще. Нет, не послушался…

— А мы где? — спросил я.

— На стационаре. Где ж еще, — дядя Софрон поскреб своими черными ногтями украшенную татуировкой грудь.

Он работал кочегаром в котельной при онкологическом диспансере. Жил там же — в кочегарке. Всю зарплату дядя Софрон тратил на крепленое вино. Получит свои девяносто рублей и купит 42 бутылки «Лучистого» по 2 рубля 10 копеек (цены 1983 г.). А на оставшиеся 1 рубль 40 копеек — 36 пачек махорки. Когда его спрашивали, почему он так поступает, дядя Софрон отвечал:

— На бога надейся, а сам не плошай.

На пропитание и одежду дядя Софрон зарабатывал добрым словом.

Вот сидит он на скамеечке у своей кочегарки, посасывает «козью ножку». Лето. По периметру усадьба диспансера засажена акацией. В центре небольшой яблоневый сад: карлица «Титовка» с крепкими яблоками покрытыми фиолетовой пылью; мощный, ветвистый «Шарапай» и стройная, как кипарис, «Уральская наливная». Жарко, свиристят кузнечики. К дяде Софрону подсаживается недавно поступивший больной. Он подавлен диагнозом и удручен тоскливым больничным распорядком. Дядя Софрон внимательно выслушает его историю болезни, обстоятельно расспросит, какие были сделаны анализы, их результаты, и, наконец, высказывается: