Андрей Корф - Сто осколков одного чувства

Мимо проходили люди. Трезвые (реже) или пьяные (чаще), они шаркали по асфальтовым дорожкам, выгуливали собак, говорили о завтрашней поездке на рынок, сдержанно ссорились, выясняли отношения. Она, не выпуская изо рта флейту, любезно предоставленную его высочеством, то и дело смешливо прыскала, рискуя причинить невольную боль своему ненаглядному. Он же, со счастливым пониманием происходящего, только пытался разглядеть звезды на бедном небе вечно горящего Города и, если ему это удавалось, восторженно вздыхал, вызывая у нее новый ответный взрыв нежности. Он, видите ли, умел вздыхать очень хорошо, сочетая нежнейший вздох со сдержанным рычанием. В перерывах между ее неутомимыми ласками он и сам раболепно прислуживал ей, выполняя все прихоти своей жадной и бесстыжей девочки. Они тешили друг друга, сочетая невинные ласки с безобразиями, которым только и можно дать волю в Первый, Самый Сладкий День.

Они пили пиво, и на следующее утро старушка, собирающая бутылки, показала мне целых двенадцать сосудов греха, лежащих в траве, еще хранящей силуэты двух тел. При этом они не расставались, и, если кому-то их них приходило в голову облегчиться, второй был тут как тут, принимая всем своим телом, ртом, глазами все безобразие, проистекающее из сокровенных мест. Да, бедный читатель, дело происходило именно так, и не иначе.

Порой они вскакивали друг на друга, грязные и мокрые, уставшие от поцелуев, и, извиваясь на одним им слышном сквозняке, проветривали свои души и тела. Они терлись друг об друга, как медведь, очнувшийся от спячки, терзает бессловесную сосну. Они мучили друг друга, вплетая сладкий матерок в дежурные признания, и порой хлесткая пощечина вызывала к жизни новый всплеск раскаяния и понимания. И Одиночество корчилось в двух шагах от них полураздавленным червем, хватая за ноги случайных прохожих.

Утром, чумазые и пахнущие черт-знает-чем, они не смогли поймать машину, и ушли пешком.

Они разошлись каждый своей дорогой, и солнечная медуза все норовила заплыть сбоку, чтобы ужалить их в бесстыжие глаза. Горы проводили их птичьим хором, за бывшей помойкой мудро улыбались купола церквей. Пыльный, шумный Город просыпался и прогонял наваждение, как умел. А умел он это хорошо.

Придя домой, она пошла в ванную и привела себя в порядок. Как никак, сегодня у нее снова был экзамен. Я лично поднес ей букет роз, когда она сдала его на «отлично» и снова вышла на горы, названные в честь самого замечательного в мире воробья. Улыбнувшись мне, она пошла к перилам, неотрывно глядя в глаза красивому спортивному парню. Он отличался от вчерашнего только ростом (выше), плечами (уже) и цветом волос (светлее). Они постояли, говоря о чем-то вполголоса, потом, обнявшись, ушли есть мороженое.

Она верила в любовь с первого взгляда. На другую у нее просто не хватало терпения.

Ей было плохо. Кружилась голова, солнце било в затылок, рука, онемевшая еще утром, порой взрывалась колокольной болью. В глазах копилась спасительная темнота, и, собравшись в кулак, прогоняла жару коротким освежающим забытьем.

Она точно знала, который час, и это было ужаснее всех остальных мук. Отвратительные часы, в которых не осталось ни одной царапины на циферблате, которую она не прокляла бы, тикали, и секунды муравьями карабкались по ее воспаленной коже, без цели, мерно, терпеливо, шевеля усиками стрелок.

Она вспоминала вчерашнюю девочку – хорошо одетую, со вкусом накрашенную, слегка влюбленную и слегка пьяную. Как звали эту девочку? Была она или только пригрезилась, встав в сегодняшнюю очередь воспаленных видений? Среди которых был и он – ее ненаглядный дурачок, красивый и такой чистый, что сейчас ей хотелось блевать при одной мысли об этом. Особо помнилось: «Скажи только: „Хватит!“ – и я достану ключи». Ха!

И еще раз. Ха!

Погоди, милый, мы еще поиграем.

Он начал праздновать труса еще вчера вечером. Тогда наручники были игрой, после головокружительного кайфа, пойманного в крайне неудобной позе, она готова была простить временные неудобства, вызванные правилами игры. Отвалившись от нее, он спросил: «Ну, что? Хватит?» Она неожиданно резко и злобно рассмеялась. Он смутился и сел за стол, молол чепуху, курил, выпивал и наливал ей. Она не отказывалась, курила и пила вместе с ним, стряхивая пепел в заботливую пепельницу.

Жара парила их обоих, голых, уродливых в свете грошовой лампочки без абажура. Он суетился, уговаривал глазами, запирая слова сигаретой. Она молчала. Он теребил ключи, несколько раз клал их поближе к ее свободной руке. Она напилась и только хохотала, бессмысленно перекладываясь с места на место на раскаленном линолеуме. Ключи блестели на столе, ртутью перекатывались из угла в угол.

Его тяготила эта игра. Он и рад был бы ее закончить, да не тут то было. Она смотрела на него, не отрываясь, и молчала. И он убрал ключи, ушел в душ. Плескался там, как тюлень, норовя забрызгать пол в коридоре. Она смотрела на ледяную росу и смеялась. По ее коже ручьями тек пот и, смешиваясь с запахом духов, взрывался по всей кухне невидимыми шутихами...

Наконец, его проняло. Он выскочил из ванной и набросился на нее в лучших и скучнейших традициях охотника и жертвы. Она кончила почти сразу и тут же прогнала его, отбрыкиваясь ногами и свободной рукой. Он, злорадно усмехаясь над ее беспомощностью, встал рядом и добил сам себя, сопровождаемый ее пьяной руганью.

Потом он предложил ей перестать валять дурака и бросил ключи на живот. «Хватит!» – сказал он. – «Поиграли – и будет!» Она взяла ключи и, раньше, чем он сообразил, что она делает, выбросила их в открытое настежь окно, в жару. Он щедро плеснул себе водки, выпил и спросил: «И что дальше?» Беспомощно добавил: «В конце концов, тебе же надо будет сходить в туалет?...»

Она рассмеялась, расставила ноги широко, как только могла, и, раскрыв пальцами губки, не говорящие по-русски, пустила струю, достойную Петергофа. Он вскочил в ярости, матерясь, пытаясь спастись от расстрела, но, увы, водка – не лучший друг координации, не говоря уж о реакции. Она торжествующе заорала, и он попросту сбежал из кухни. Что он делал дальше, она могла только предположить. Похоже, он искал фонарик, потом ушел на улицу за ключами, потом...

Потом было утро, и с первыми лучами солнца она поняла, что игра не так очаровательна, как показалась ей вчера в пьяном угаре. «Что ж», – сказал жучок под левым соском, – "так даже интереснее... " И началась пытка жарой. По-бухгалтерски суча черными рукавами, подобрался отходняк, занес в убыток каждую вчерашнюю рюмку. Рука онемела, и собственные пальцы казались чужими. Он заставляла себя шевелить ими, понимая, что боль – признак жизни.

Его не было. Уходя, он оставил ей ключи от наручников и телефон под рукой. Кроме того, он заботливо вытер все лужи, кроме той, которую она пустила случайно, как щенок, заигравшись в зачарованном месте утренним сонным пальчиком.