Маркиз Сад - Двойное испытание

Едва она оказывается на троне, как шестьдесят белых ланей, украшенных большими розовыми бантами, садятся перед ней на задние ноги – после преследования воображаемыми охотниками, доезжачие подводят их к ней на поводьях, сплетенных из фиалок.

Вечереет... трубы возвещают об отъезде; все рыцари – друзья и недруги – возвращаются с охоты и ожидают указаний повелителя. Селькур подает руку своей даме, помогая ей подняться в великолепную коляску, на которой она сюда приехала. В тот же миг шумно распахиваются ворота черного замка, и оттуда выезжает огромная колесница, запряженная двенадцатью великолепными лошадьми; это нечто вроде передвижной сцены, украшенной дарами, преподнесенными даме Солнца; четыре самые красивые пленницы-великанши прикованы к четырем углам колесницы гирляндами из роз; это грандиозное творение следует впереди.

По дороге Селькур предлагает баронессе еще раз взглянуть на дворец великана, недавно устроившего для нее пир... Она оглядывается: здание охвачено огнем; наверху, в окнах и на эспланадах башен мечутся среди языков пламени толпы негритят, прислуживавших за столом; они зовут на помощь, их пронзительные крики сливаются в едином вихре с хрустом изъеденных пожаром обломков – зрелище воистину впечатляющее и величественное. Баронесса встревожена; ее добрая отзывчивая душа не в силах смириться со страданиями ближних; поклонник убеждает ее, что все увиденное – лишь фейерверк и декорации... Она успокаивается; наконец, все сооружение обращено в пепел, и они отправляются в замок.

Там все подготовлено к балу. Открывают бал Селькур и Дольсе, танцы продолжаются, звучит упоительная музыка, исполняемая на самых разнообразных инструментах.

Неожиданно празднество нарушается. Около десяти часов вечера появляется некий рыцарь, он обеспокоенно сообщает, что Качукрикакамбос готов мстить за то, как с ним обошлись, за наложенные на него выплаты, за сожжение своего дворца и прибывает во главе большого войска, дабы уничтожить рыцаря в черных доспехах, даму его сердца и его владения.

– Смелее, сударыня! – восклицает Селькур, подавая руку Дольсе. – Прежде чем пугаться, пойдем разузнаем, в чем дело...

Публика в суматохе покидает бал, столпившись у подножия амфитеатра, и тут вдалеке появляются пятьдесят огненных повозок, запряженных сверкающими животными самых невиданных очертаний. Удивительный этот легион величаво движется навстречу... В ста шагах от зрителей каждая волшебная колесница испускает множество фейерверочных ракет, они сгорают в полете, разбрызгиваясь по воздуху дождем из лучистого колчедана, ниспадая в виде вензелей Селькура и Дольсе.

– Какой галантный враг, – произносит баронесса, – я его больше не боюсь.

Выстрелы продолжаются; ракеты и снопы искр беспрестанно сменяют друг друга; пламя зависает в воздухе. В этот миг, сверху, в середину легиона из колесниц, спускается Раздор; он разделяет колесницы своими огненными языками; те разъединяются... разбегаются – возникает величественное зрелище: карусель из огненных повозок; незаметно повозки смешиваются, совмещаются, обмениваются между собой осветительными снарядами; одни – сталкиваются, переворачиваются, разбиваются, другие – их около тридцати – взметаются в небеса на крыльях гигантских грифонов и орлов, где взрываются, сверкая на расстоянии пятисот туазов; из их блистающих осколков вырываются сто стаек Амуров, держащих гирлянды из звездочек; они едва уловимо опускаются к террасе, где находится баронесса, и около десяти минут парят у нее над головой, наполняя весь парк, до краев, ослепительным светом, затмевающим по яркости любое небесное светило; слышатся звуки сладчайшей на свете музыки, величественный фейерверк, поддержанный чарами гармонии, пленяет воображение, невольно представляешь себя то ли в Элизиуме, то ли в раю, полном неги, который нам посулил Магомет.

Ослепительные огни гаснут, их сменяет полная темнота; пора возвращаться. Селькур считает, что настало время для первой части испытания, уготованного для возлюбленной, и потихоньку увлекает ее под сень цветущей рощицы, где их поджидают удобные сиденья, устроенные на газоне.

– Ну как, прекрасная Дольсе, – начинает он, – удалось ли мне хоть на миг рассеять вас, должно ли мне опасаться, что вы жалеете о милостивом согласии своем целых два дня проскучать в деревне?

– А должно ли мне счесть вопрос ваш не иначе, как насмешкой, – говорит Дольсе, – и досадовать на вас за то, что в разговоре со мной вы употребляете тон такой неискренний? Вы наделали кучу сумасбродств, и вас следовало бы за это пожурить.

– Если единственное в мире создание, которое я люблю, насладилось минутой радости, то стоит ли оценивать поступки мои в подобных выражениях?

– Галантности утонченнее и представить невозможно, однако чрезмерное обилие щедрот мне претит.

– И чувство, вдохновившее меня на них, равно вызывает в вас досаду?

– Вы желаете разгадать мое сердце?

– Я желал бы куда боле – царить в нем.

– По крайней мере, будьте уверены – никому другому не предоставлено на это больших прав.

– Воспламенить надежду, и наряду с ней – неопределенность, значит разрушить чары одной невыносимыми пытками другой.

– Не сделаюсь ли я несчастнейшей из женщин, если поверю в истинность чувства, которое вы стараетесь изобразить?

– А я – самым обездоленным из мужчин, если мне не удастся вам его внушить?

– О Селькур, вы хотите заставить меня всю жизнь сожалеть о коротком счастье узнать вас!

– Мне хотелось бы заставить вас дорожить им, чтобы миг, о котором вы говорите, стал для вас столь же бесценен, как и любовь, навек приковавшая меня к вам...

На глазах Дольсе выступают слезы:

– Вы не знаете, сколь я впечатлительна, Селькур... еще не знаете... Ах, не тщитесь помутить мой разум, если не уверены, что достойны занять место в моем сердце... вы не понимаете, во что мне обойдется неверность... Рассмотрим то, что произошло, как обычные, пустые слова... как развлечения... Честь и хвала вашему вкусу и вашей деликатности, я бесконечно благодарна вам за все, на этом и остановимся... Для спокойствия своего предпочитаю видеть в вашем лице любезнейшего из кавалеров, так гораздо лучше, нежели однажды получить основания винить вас за жестокость; я дорожу своей свободой, мне еще не доводилось оплакивать ее потерю, и если вы – не более чем обольститель, мне предстоит пролить немало горьких слез.

– Как вы несправедливы, Дольсе, как огорчительно мне наблюдать ваши тревоги, мне, делающему все, дабы их истребить! Ах, чувствую, уловками этими меня извещают о моей судьбе... От меня требуют, чтобы я отступился, не переносил в вашу душу из собственной своей души огонь, ее пожирающий... требуют, чтобы я нашел несчастье всей своей жизни там, где чаял я обрести блаженство... И жестокой разрушительницей сладости дней моих будете именно вы!