Сергей Лопатин - Salve, Регги

Во время наших глубоконочных прогулок, всё, окружавшее нас, пульсировало в такт Реггиной речи. Звезды, наблюдающие за мной бог весть сколько, спорили между собой о непристойном. Я и Регги были очень близкими в силу отсутствия любых предубеждений, в силу какой-то возникшей чувственности (как было в одних стихах, весьма символичных применительно к Регги, несколько изменённых мною, изменённых до очень грубого каламбура, спорного к тому же, я, всё же, такие не люблю - их легко понять, они отдаются сразу, эти каламбуры совсем не для меня: "I knew you since I knew you"), но это ещё сильнее обнаруживалось мной во время таких прогулок вдоль набережной. В этом было что-то очень милое, наивное, теплое - чистое, чего мне, с моей инфантильностью (кстати, я уверен, что у детей совсем нет тех качеств, наличие которых у взрослого позволяют назвать его инфантильным. В моём явлении - два существа, над которыми никто не будет смеяться всерьёз (изначально - великий любовник Аннах): ребёнок и развратник. К первому относятся умилительно-снисходительно, второго - ужасаются, первобытно уважают, второй внушает чувство презрительной таинственности и непонятности. Никто не смеётся над этими двумя существами в отдельности, вместе же - они тошно (точно) смешны. Первый приносит наивность в разврат, второй - разврат в наивность.) было нужно. Наши ночные прогулки - я был наравне с ней и разница наша в возрасте не играла никакой роли, также, как и всё остальное. Я пытался отрицать двадцать лет. Получалось.

Так случилось, что Регги стала единственным действительно существующим просветом, появившимся у меня впервые за двадцать лет. Нонсенс этого заключался в том, что она представлялась мне неким внутренним грехом, причиной греха, соблазнением к нему. Реггино имя было единственным истинным словом в эпилоге моей жизни, бездарном, словно его кто-то бесталанный написал в довершение незаконченного, оборванного романа неожиданно умершего гения. Исключение: эпилог больше самой книги. Я оставался верным ушедшей, но эта вторая скорбь по исчезнувшему времени, не сравнимая, конечно, с первой, стала с недавних пор донимать меня, правда, не так часто, как я ожидал. Я жалею, что нет теперь Регги рядом со мной. В Регги не было ничего судьбоносного, но Регги тоже исчезла, и это заставляет с нестерпимым сожалением вспоминать её. Эфемерность подтвердила себя.

Город дышал грудной клеткой, очертания рёбер которой были созданы густотой неизвестных огней. Электрическая клетка расширялась, когда подобием вздоха расплывались в моих глазах полосы огней, и сужалась, когда было наоборот. Было единственное различие между грудью города и человеческой - внутри первой не было сердца, оно было рядом с ней - над ней, его спрятали - от меня. Моё - от меня.

Река, потерявшая ночью мутность своей воды, как когда-то девственность, неуверенно смешивала падающий на неё свет фонарей, витрин и фар. Развратный шёпот ночных каштанов, шум машин (всегда одинаковый) и обрывки разговоров прохожих (всегда разные) - всё объединялось в один огромный поток. Краски ночи перемешивались, одна становилось другой и наоборот. Красное становилось жёлтым (хитроумное построение колец намёков, таких же, как и на её пальцах, вряд ли когда-нибудь будет сломанным). Смазанные пятна то сливались вместе, образуя новое, неожиданное сочетание, то распадались, чтобы соединиться в единстве движения с другими. Постоянно менявшие размеры зрачки растягивали и ломали в мокроте глаз огни неизвестных и далёких фонарей, освещавших улицы, похожие на эту. Эти скромные проблески были огнями из другого мира - с обратной стороны купола неба, обтянутого тяжёлой неизвестной тканью. Я смотрел на людей, шедших навстречу нам, пытался представить, откуда они пришли, кто они, куда идут. Заглядывая в самые сокровенно-освещённые божественными переливами света окна, захватывая ничтожный кусок жизни, запертой в миллионах прямоугольных мирах, скудных и безынтересных, я, бродящий эстет, выброшенный за невидимые пределы бытия, созданного неосознанным сговором неизвестных мне, их, проходивших мимо, никогда не узнающих, свидетелями чего они случайно стали, испытывал моё сносное (очень) воображение. И не только прохожих примешивала ночь - частью моих ощущений в ней случалось быть и тем, кто когда-то был здесь, когда-то говорил что-то, когда-то умирал - все они, из разных времён, объединенные только случайной причастностью к этой старой улице, все они оказывались в одном, выдуманные и уверенные. Ночная зыбь реки, у которой вот уже много старательных лет её усердия не получается надоесть мне, воскрешала придуманно-ушедших по скромной просьбе моего воображения (нескромного), чья воля безропотно исполнялась парализованным им телом. Они были среди живых, где-то настоящих людей, и то, что они были невольно придуманы мною, никак не препятствовало их страданиям теми ночами. Их, впрочем, страдания не могут быть сравнены с моими, как не могут быть сравнёнными (и сравненными) никакие из мук - всегда одно страдание будет больше другого. А страдание моё - в таком настроении - единовременное, не причастное к страданию вечному, но все же зависящее от него. Маленькое моё безумие завершалось на самом пике экстаза, там, где вещи меняют свои цвета и формы, где меняется их настоящее, и, вопреки всему, меняется их прошлое. Я так оскорблённо оказывался рядом с Регги, выдворенный из треснувших грёз.

Иногда нам встречались "влюблённые", в сущности - самцы и самки со счастливыми лицами, прикрывающие предрасположенностью к чувственности и неведомой им любовью (в высоком, бесконечно высоком, смысле) обоюдное острое и безоговорочное желание каждого их них переспать с другим для удовлетворения похоти. Вселенский обман - тугая маска условностей. Один единственный обман, на который попадается и обманывающий, и его жертва. Я говорю о тех, кто пошло отвергает пошлость в себе, кто верит во всеобщую любовь, в любовь всем доступную - наивность, чаще всего, тоже оказывается пошлой (наивности больше, чем можно предположить). Можно назвать это архетипами любви. В сущности, они играют в невозможную при других условиях игру, когда каждый из них играет нечестно и вынуждает так же нечестно играть другого. Я и Регги же совсем не играли в подобные игры, как и ни в какие вообще. В десятках этих влюблённых, за которых можно было принять и нас с Регги, я заметил моего двойника, чересчур двойника, в котором была вся моя крайность, вся крайность моего. Вся неопределённая сторона существования моих двойников была безразлична мне, но было важным его присутствие. Какой-то вывернутый, гротескный двойник. Он в пошлости обнимал свою неприлично малолетнюю любовницу, и в его пошлости я узнал себя, как в отвратительном портрете или злобной язвительной карикатуре узнают себя, как бы неверными они ни были. Мне показалось несправедливостью, что он, а не я, обладает счастьем, несправедливостью оправданной - пошлость - счастье. Когда думаешь, что прав, когда думаешь, что непревосходим, когда инстинкты заставляют не подавлять себя, тогда - пошлость, тогда - счастье. И вода осознания выточила во мне вот это: я не могу быть счастливым, потому что пошлость - не большее из того, что есть во мне, а если стану заведомо пошлым, то не буду делить постель со счастьем, потому, что счастье, способное устроить меня, неприемлимо для пошлых. Кто знает. Двойник растворился, как и положено двойникам, он растворился, освободив для меня заслоняемую им ночь.