Маркиз Сад - Злоключения добродетели

Заруби себе на носу, что цивилизация, подчинившая природу, вовсе не затронула ее естественных законов. Так, природа создала тварей изначально сильных и слабых с намерением, чтобы одни всегда подчинялись другим, подобно тому как ягненок всегда склоняется перед львом, а насекомое – перед слоном. Положение же людей зависит от их сноровки и ума, и их вес в обществе отныне определяется не физической силой, а могуществом денег. Самый богатый становится самым сильным, а самый бедный – самым слабым. Однако при таком изменении характера власти первенство сильного над слабым все равно сохранялось в природе, которой безразлично, кто господствует – самый сильный или самый богатый – и кого заковывают в кандалы – самого слабого или самого бедного.

Что же касается чувства благодарности, за которое ты ратуешь, Софи, то природа его не признает. Она не знает закона, согласно которому наслаждение, испытанное кем-то при оказании некоей услуги другому, должно побудить того другого в знак признательности отказаться от своих естественных прав. Разве встречала ты среди животных, которых мы приручили и которые нам служат, пример такого рода чувствительности? Если я возвышаюсь над тобой своим богатством и могуществом, то естественно ли в моем положении отказываться от своих законных прав в твою пользу лишь на том основании, что ты доставила себе удовольствие, спасая меня, в надежде своей хитростью чего-то от меня добиться? Даже если услуга оказана равным равному, и то душа гордая и возвышенная никогда не унизится до благодарности. Разве не чувствует себя оскорбленным тот, кто принимает благодеяние, и не является ли его унижение достаточной платой тому, от кого исходит услуга? Не тешит ли свое самолюбие человек, испытывающий превосходство над тем, кого он облагодетельствовал? И, если чувство долга задевает гордость того, кто принимает чужую милость, становясь ему в тягость, кто может запретить человеку освободиться от такого рода чувства? Мне неприятно опускать глаза всякий раз, когда я встречаюсь с выжидающим взглядом того, кому я обязан. Таким образом, неблагодарность не порок, а добродетель гордой души. Благотворительность же, напротив, приличествует лишь душе слабой. Раб проповедует ее своему хозяину лишь оттого, что сам нуждается в ней, но тот, кто может позволить себе подчиниться лишь собственным страстям и законам природы, должен тратить силы лишь на то, что способствует его выгоде или наслаждению. Пожалуйста, пусть слабые люди оказывают услуги в свое удовольствие, если им это нравится, но пусть не требуют ничего взамен».

Дальвиль не дал мне времени для ответа, по его приказу двое слуг схватили меня, сорвали одежду и заковали в цепи, как тех несчастных женщин; с этого мгновения я должна была включиться в их мучительное занятие. Мне даже не дали передохнуть после долгого изнурительного пути. Не прошло и четверти часа, как вокруг этого рокового колеса собралась вся банда фальшивомонетчиков во главе со своим вожаком. Мошенники закончили свою урочную работу и пришли поглазеть на меня. Позорное клеймо, незаслуженно осквернившее мое многострадальное тело, вызвало у них взрыв насмешливых замечаний. Они грубо ощупали все, что я, помимо своей воли, предоставляла им в полное распоряжение, сопровождая свои действия язвительными ухмылками и издевательствами. Наконец эта мучительная сцена закончилась, и они отошли в сторону. Тогда Дальвиль вооружился хлыстом из бычьей кожи, который был всегда у него под рукой, и, размахнувшись, нанес мне пять или шесть сокрушительных ударов по всему телу.

«Вот как с тобой здесь будут обращаться, мошенница, – сказал он, – и упаси тебя Бог уклоняться от своих обязанностей! Я наказываю тебя не за какую-либо провинность, а лишь для того, чтобы показать, как я обхожусь с теми, кто увиливает от работы».

Каждый удар ранил меня до крови, никогда еще я не испытывала такой острой боли, ни от побоев де Брессака, ни от рук грубых монахов. Испуская громкие крики, я билась в цепях, однако судороги и стенания лишь вызывали взрывы хохота у чудовищ, с интересом наблюдавших за моими мучениями. Так я смогла убедиться на своем горьком опыте, что, помимо тех, кто забавляется чужими страданиями, утоляя жажду мести или теша свои извращенные сластолюбивые фантазии, существуют люди другого сорта, чье варварство простирается до того, чтобы упиваться мучениями ближнего исключительно ради услады собственной гордыни и просто безжалостного любопытства. А значит, человек, изначально скверный, остается таковым и в исступлении своих страстей, и в спокойном состоянии; и в том и в другом случае он испытывает преступное наслаждение, наблюдая за зрелищем боли и страдания себе подобного.

Неподалеку от колодца располагались три темные конуры, закрывавшиеся на засов, как тюремные камеры. Один из слуг отвязал меня и указал на мою келью, я поплелась туда, получив от него обещанную порцию воды, бобов и хлеба.

Оставшись одна, я наконец осознала весь ужас своего теперешнего положения. «Возможно ли, – размышляла я, – чтобы в мире существовали люди, настолько черствые, что им удалось задушить в своих сердцах всякое чувство благодарности, этой высокой добродетели, которой я готова была служить с великой радостью, лишь бы только нашлась благородная душа, позволившая мне проявить ее. Тех же, кто бесчеловечно отвергает чувство признательности, можно смело назвать чудовищами».

Проливая слезы, я была занята этими размышлениями, когда дверь моего карцера неожиданно отворилась. На пороге стоял Дальвиль. Не произнеся ни слова, он поставил на пол свечу, освещавшую его лицо, набросился на меня и, не обращая внимания на попытки сопротивления, овладел своей жертвой, отвечая пинками и пощечинами на все возражения и мольбы. Грубо удовлетворившись, он поднялся, забрал свечу и исчез, заперев за собой дверь. Возможно ли представить большую степень падения? Чем отличается такой человек от дикого лесного зверя?

Настал час подъема; мне не удалось отдохнуть ни минуты, однако наши камеры открыли, и нас снова заковали в кандалы и погнали на работу. Моими подругами по несчастью оказались две девушки лет двадцати пяти – тридцати, огрубевшие и обезображенные тяготами непосильного труда, но сохранившие следы былой красоты. Фигуры их еще не утратили стройности, у одной были великолепные волосы. Из печального рассказа девушек я узнала, что обе в свое время были любовницами Дальвиля, одна – в Лионе, другая – в Гренобле, что он привез их в это ужасное место, где каждая жила по нескольку лет на правах его возлюбленной, после чего в благодарность за радости, которые они ему дарили, он приговорил девушек к каторжному труду. Теперь в замке проживала очередная его пассия, более удачливая, чем предыдущие, поскольку ей, вероятно, предстояло сопровождать Дальвиля в Венецию, куда он намеревался вскоре отправиться в случае удачного завершения очередной финансовой аферы.