Герард Реве - Милые мальчики

Мышонок застонал.

— Не трусь, — продолжил я. — Прежде всего, учти: я по тебе с ума схожу — ну, это уж и так ясно. Я книгу про тебя написать хочу; ты там выйдешь этаким жестоким красавцем в роскошных лиловых юношеских одеждах в обтяжку, здоровый такой крепыш. Понимаешь? Так написано в книге — или будет написано в книге, которую мне, по стечению обстоятельств, еще предстоит написать — это неважно — и это немедленно становится правдой. Разве ты не раскрасавчик? Разве не начинают истекать слюной и судорожно вздыхать мальчики и мужчины, завидев тебя на улице или в какой-нибудь лавчонке? Ну вот я, например. Увижу тебя издали — и словно это не ты, а кто-то совершенно другой, такие меня желание, грусть и влюбленность охватывают. Ну, это как в сортире — свой собственный запах воспринимаешь как чужой, аж страшно делается. Я имею в виду, это — обновление. Ты меня омолаживаешь: с тобой я обретаю мою утраченную юность, как бы это сказать…

— Господи, когда же это кончится.

— Сгораю в собственном огне, так-то, Мышонок. Лучше уж пламенем дохнуть, чем рот обжечь.

Я ощущал давление газов, медленно, толчками протискивающихся во мне, словно кролик во чреве удава, и мне пришлось напрячься посильнее, пока все не разрешилось совершенно беззастенчивым, прямо-таки скотским треском. Мышонок беспомощно взвыл и попытался вскочить с постели, но я исхитрился удержать его в умиротворяющих объятьях и, в конце концов, затянул за лодыжку обратно в кровать. Примирившись с участью, он рухнул ничком в постель и замер, уткнувшись лицом в подушку.

— Можно, я тебе вот это местечко буду гладить, зверь мой прекрасный? Только вот это, и все? Долго-долго? Тебе нравится или совсем уж с души воротит? Мне перестать или продолжать?

— Давай.

— А ты в отместку не пальнешь мне в нос из своей бойскаутской задницы? Учти, это некрасиво и не пристало истинному христианину.

— Хотел бы я, черт возьми, хоть разок попробовать. Ты-то всегда готов.

— Ни разу в жизни не болел. Поэтому и есть могу что угодно. Редкая вещь в наши дни. Взять, к примеру, морские путешествия — столько там было болезней и смертей. Если после похода на Восток возвращалась половина команды — считалось уже много. Дивная, дивная книга — если, конечно, сумеешь переступить через все эти горести.

— Что еще за книга?

— Ну, о которой я тебе говорил. Давай я буду ласкать тебя, гладить и книжку пересказывать? Или ласкать и гладить не надо, а только рассказывать?

— Только ласкать и гладить.

— Нет, так дело не пойдет. Ты хочешь всего и сразу. Балованный ты, в роскоши вырос. Оно и видно, что пороху не нюхал. Ты что же думаешь, на войне тебя будут только миловать да голубить, и никаких при этом баек? Да о чем это я. Ты бы там вообще никаких нежностей и ласк ни от кого не дождался. Там о таком и не слыхивали. Вот поговорить, рассказать что-нибудь, это уж милое дело — кстати, как и до войны. Каждый вечер дом — что пчелиный улей. Ложусь, бывало, спать наверху и все это через пол слышу. «Рабочие должны взять власть», всякое такое. Слава тебе, Господи, до этого не дошло, но ведь никуда не денешься, если постоянно приходится слушать подобную трескотню. Все эти разговоры да рассуждения, и к тому же еще на таком корявом нидерландском! Потому-то я так изысканно выражаюсь и пишу. Погладить тебя еще или хватит?

— Нет, давай еще…

— Тогда слушай. А не то пеняй на себя. Будешь слушать — получишь ласку потеплее. Ну? Как тебе нравится стеклянный, серебряный, золотой колокольчик моего голоса?

— Чисто музыка. Не останавливайся, ладно? Да, там тоже. Чуть пониже… О…

— А ты это заслужил?

— Ни в коей мере. Я гадкий и непослушный. Меня нужно наказать.

— Вот так-то оно лучше, молодой человек. Как-то раз в океанские просторы вышел некий корабль. Когда он первый раз, летом 1723 года, покинул порт в Амстердаме, никто не подозревал, что корабль этот был обречен; построенный и оснащенный парусами на собственную погибель, он нес гибель другим. Кто знает, может, просто имя ему выбрали несчастливое: назывался он «Суд Божий». Это был один из красивейших кораблей Компании [32] Имеется в виду Ост-Индская компания, основанная в 1594 г. в Амстердаме и просуществовавшая до конца XVIII в. .

И еще кое-что случилось за несколько дней до выхода в море. Жили-были на свете два соперника, два капитана — трудный был выбор для владельцев компании. Оба молодые, сильные. Их связывала многолетняя дружба. Ни подружек у них не было, ни невест. Их часто видели вместе. Этакие неразлучники. О них даже всякие пересуды ходили.

— Сколько им было лет?

— Одному — двадцать три, другому — двадцать четыре; твои ровесники. Теперь-то их сочли бы слишком молодыми для капитанства, да ведь тогда люди не доживали до седин. Но, как бы то ни было, имена их обоих стояли в списке. Однако вышло все иначе. В ночь перед жеребьевкой случилась на канале пьяная заварушка, в которой зарезали одного из них, двадцатитрехлетнего — Ван дер Вал его звали, Корнелис Ван дер Вал — он уже был при смерти, когда его нашли. Таким образом, необходимость жребия отпала, и два дня спустя «Суд Божий» вышел в море; капитаном был оставшийся из друзей.

— И кто же зарезал этого Ван дер Вала?

— Этого так никогда и не узнали. Говорили, правда, что незадолго до этого их видели вместе в одном кабаке с дурной репутацией — таких было тогда полно в портовых городах Республики [33] В 1581 г. семь северных провинций исторических Нидерландов были провозглашены Республикой соединенных провинций. . Другие злые языки утверждали, что убитый, младший, стало быть, вельми зело возжелал какую-то девку, и его дружок просто взъярился из-за этого. Ревность? Но к кому?

— А что произошло на самом деле?

— Нашлись и такие, кто утверждал, что старший, не иначе, что-то такое… подстроил… в ту душную, теплую летнюю ночь; безлунную ночь, потому что месяц был на самом ущербе: что-то он пробудил в сердце своего задушевного друга, но тут же пошел на попятную, принялся размахивать клинком, как безумный, и… убил свою любовь…

— Мне бы так уметь рассказывать.

— Это придет само собой, потом. Ты соловьем запоешь, Мышонок! Когда старишься, иссыхаешь телом — приходит иное видение, но пользы от этого тебе уже никакой. К тебе пристают: расскажи да расскажи, но ты уже настолько обессилен… Ну да ладно, похоронили его под звон колоколов, молодого-то, а корабль уже шел в открытом море, держа курс на восток. Капитан губ не разжимал, ни единого словечка от него не слыхали. Молчаливость эта бросилась в глаза команде… люди недоуменно переглядывались… Правда, корабельный плотник сказал, что как-то слышал голос из капитанской каюты, — будто бы кто-то не то молился, не то умолял о чем-то, а может, и кричал, но кто видел, чтобы к капитану кто-то входил? Кому было там кричать или молиться? Можно, я больше не буду тебя гладить? У меня запястья ломит от артрита.