Катрин Милле - Ревность

Сколько стратегических хитростей я придумала, не говоря ему при этом ни слова, чтобы он уяснил, что эта фотография (наверное, он сам бы очень удивился, найдя ее на дне ящика, где никогда не шарил) попалась мне на глаза и что я требую всего лишь некоторые дополнительные сведения о женщине, запечатленной на снимке: примерную дату и место, где было сделано фото, а также продолжительность их связи — мне нужны только голые факты. Если мне казалось, что я узнала место, все средства были хороши, чтобы намекнуть на это, как будто Жак ухватится за такую возможность и расскажет о девушке, которую привел с собой. Или же я задавала ему вопрос по существу, например, кто ему больше нравится — девушки с длинными или короткими, как у меня, волосами? (Если бы он опрометчиво ответил, что, конечно, он больше всего возбуждается, когда гладит по голове женщину по имени Франсуаза, с которой, кстати, прогуливался по так хорошо знакомой мне дороге, — разве тогда я не испытала бы ту же острую боль, которой завершались все мои фантазмы, все попытки получить подтверждение своей ненужности?) Мне казалось, что я могу угадать, когда была сделана фотография. Уловка могла быть еще хитрее; я воскрешала в памяти трудности, с которыми должна была столкнуться в тот момент, срочную потребность в моральной поддержке, и по глупости ожидала, что Жак, ощущая свою вину, признается мне, почему он не заметил моего смятения. Разумеется, этого так и не произошло, и, полностью отказавшись от своего первого побуждения, чувствуя себя психологически опустошенной очной ставкой с девушкой, изображенной на фотографии, я неожиданно для себя произнесла: «Я нашла у тебя в ящике фотографию».

Одно из преимуществ фантазирования — то, что мы пользуемся абсолютной безнаказанностью, независимо от совершенных нами жестоких или непристойных поступков. Я была настолько погружена в тяжкую атмосферу, сопутствующую моей полной одержимости, что не сразу заметила, насколько Жак оскорблен посягательством на его личные бумаги и моим рискованным толкованием его книг. В конце концов, все это походило на своего рода вторжение в его подсознание. Потребовалось, чтобы в одном из новых писем, посланных мне, он упомянул об «ущербе, вызванном моим вторжением в самое для него дорогое (наряду с нашей совместной жизнью) — в его творчество и сопутствующие игры бессознательного». Он должен был прямо мне сказать, насколько он «опустошен и убит», чтобы я начала осознавать, что происходит. До этого момента я не сомневалась, что тот, кто видит меня насквозь, не станет все объяснять и прощать. В течение нескольких дней моя навязчивая мысль заставляла меня прятаться, мешая мне принять приглашение (от людей, к которым Жак ходил в компании одной из своих таинственных спутниц) и пользоваться какими-то вещами (к которым она прикасалась); я жила, как больная, чьи заторможенные движения ограничены пределами кровати; скованная, зажатая в рамках табу, которые были бы совершенно непонятны тому, кто наблюдал за мной и с опаской подмечал приближение нового кризиса. В общем, когда наконец я обрела способность ясно выражать то, что думаю: из последних сил произносила предложение, как если бы предпринимала страшное усилие, глядя куда-то в пустоту, потому что в ту минуту превращалась в подвешенную безымянную частицу, — Жак реагировал мгновенно. Он ни разу не ответил ни на мой вопрос, ни на мое ожидание. Он ссылался на мои собственные провинности, напоминал, что я постоянно участвовала в каких-то оргиях и, самое главное, что долгое время мое желание было направлено не на него и уводило меня в сторону. Надо заметить, что если я без конца подсчитывала и анализировала его отношения с женщинами, то и он составил список моих любовников. Прочитав его дневники, я узнала, что он подозревал нескольких знакомых, но, увы, избранная мною манера поведения, казавшаяся мне единственно правильной, лишала меня возможности поговорить с ним в открытую. Наверное, справедливости ради, нам следовало быть взаимно откровенными, а мне — взяв на себя инициативу, начать разговор, попросив его пойти мне навстречу. Но, как я уже объяснила, я ждала, чтобы он сначала «угадал» незаданные мною вопросы и сразу же на них ответил, а иногда, вовсе не из врожденной честности, а чтобы каким-то окольным путем вызвать его на откровенность, я решалась рассказать ему, чаще всего просто подтверждая его подозрения, что спала с тем-то и тем-то. Идя на уступки, я пыталась чуть глубже проникнуть в его собственную вселенную.

Подведение отрицательного баланса — «то, что ты от меня скрыла, то, что ты не понял, то, что я не могла тебе сказать, то, что мы потеряли…» — эту партию без конца разыгрывают ссорящиеся пары. Они тогда не отдают себе отчет в том, что разделительная полоса, проведенная в их бухгалтерской книге приходов-расходов, — это одновременно и соединительная линия. Независимо от результата конфликта: проиграют они или выиграют, те минуты, те действия, когда партнеры считают, что они разделены, на самом деле представляют собой особые зоны, пусть и плохо очерченные, но отмеченные зигзагом соединительного шва. Это напоминает прием обмена местами в бульварном театре. Когда один персонаж входит со стороны сада, тот, кого он ищет, сразу же выходит через двор, они разделены перегородкой, за которую может проникнуть голос или взгляд, и это порождает недоразумения. Время от времени из прошлого доходили свидетельства скрытой от меня жизни Жака. Я уже говорила: раньше они не привлекали моего внимания, и только теперь у меня раскрылись глаза. Среди них оказался и сделанный украдкой жест, адресованный Жаком одной из его приятельниц. Пьеса Жака была поставлена в провинциальном театре, заказали автобус, чтобы многочисленные друзья могли поехать на премьеру спектакля. Мы очень веселились по дороге туда и когда возвращались в Париж поздней ночью. Мы прибыли к месту назначения, и в неярком свете фонарей на площади Наций я увидела, как Жак ласково проводит тыльной стороной указательного пальца по щеке задремавшей девушки, стараясь разбудить ее. Я вспомнила, что он точно так же гладил меня в нашу самую первую встречу. Весь путь я просидела в автобусе рядом с Ф., одним из моих приятелей-любовников, с которым мы непрерывно поддразнивали друг друга, ведя вполне дружеский диспут в области эстетики. Назавтра в своем дневнике после краткого отчета о поездке Жак написал: «Подозрения по поводу Катрин. Роман с Ф.?» Сама я ничего не записывала, я сделала наблюдение, мгновенно интерпретировала его и тут же загнала вглубь памяти, придавая этому не больше значения, чем если бы заднее стекло автобуса было киноэкраном. Но теперь я восстановила эту сцену, и в узком пространстве автобуса с низким потолком, вынуждающим пассажиров при перемещении нежно и заботливо склоняться над сидящими, наши жесты и слова — мои и Жака — а также обращенные к нам в ответ жесты и слова собеседников обретали смысл, перекрещивались, задевали нас четверых, словно крылья летучих мышей. Бульварная пьеса переросла в странную партию — незавершенный квадрат, где жесты и слова, дополненные взглядами, выражали подспудные желания и чувства.