Анна Яковлева - Хроники пикирующего Эроса

Страшные трагедии следовали теперь одна за другой. Тася проводила сына в армию и в тот же день узнала, что в поезде ему отрезало ногу. Сердобольная подруга обзванивала ночами все доступные организации, которые могли иметь к этому происшествию хоть какое-то отношение, а в один из дней трубку в квартире Таси взял её сын, который, как выяснилось, ни в какую армию не уходил и ног не терял.

Это была болезнь. Её никто не любил, она никого не любила. Но только любовь дарует чувство, что ты существуешь, что ты жива. Люблю, любима — следовательно, существую. Она хотела жить — и ушла в болезнь. Её жалели, о ней беспокоились и хлопотали, с ней опускались на самое дно каждого её горя — вместе, вместе. Так она оказывалась в центре внимания, раз иного пути дано не было.

Её внешность опять сильно изменилась. В ней появилось какое-то косоглазие, вместо лица выползла на свет подёргивающаяся личина, что-то одновременно козлоногое и жалкое в своей убогости.

Сын разменял их московскую квартиру и переселил её в Подмосковье, связь с нею оборвалась.

Но если Тася сейчас на воле и болезнь не обездвижила её вовсе, можно быть уверенной, что свой ритуал она соблюдает. Каждый год на Пасху она раскрашивает яички, любовно, в своём наивном стиле, и относит их на могилу Виктора. И странное дело: иногда на пасхальных яйцах вдруг, независимо от воли художницы, проступает ангельский лик той, юной Таси, похороненный и никому не видимый теперь в её нынешнем реальном лице. Лара тоже красила яички собственным пасхальным узорочьем — зверюшки, дети, тончайшая графика — и оставляла их на могиле Виктора. Но ходили они на кладбище в разное время. Это было такое соперничество за покойного: у кого яйца пасхальные краше. В 1999– м Лара умерла, и теперь Виктор принадлежит на Земле одной только Тасе. Он любит её из своего небесного далека. Тем она и жива до сих пор — если ещё жива.

Раз уж нельзя про покойников плохо, назову его просто — поэт.

Вы думаете, что «литературный негр» как массовая профессия появился только в последние годы? Вы глубоко заблуждаетесь. Натаскивали — охотничьих собак, например, — всегда, сколько они существуют. Относительно нижеизложенного случая назову его деликатно — консультацией.

Это было давным-давно, когда представлять страну за границей удостаивались чести лишь признанные высшим начальством именитые персоны, а не признанные таковыми, посвятившие жизнь изучению, к примеру, Древнего Рима, и не мечтали попасть в этот самый буржуинский Рим, исследователи западного кинематографа не видели фильмов, которые подвергали немилосердному разгрому, а не читавшие книжек из спецхрана, признанными вредными, защищали докторские диссертации по ним невероятно успешно.

Итак, некоему известному советскому поэту предстояла поездка в Германию, где на международной конференции он должен был произносить спич о Рильке, в котором, признаться, не понимал ни уха ни рыла. И пригласил поэт к себе в Переделкино ныне известную поэтессу, а тогда популярную лишь в узких кругах переводчицу Рильке, чтоб она его просветила.

Просвещение длилось несколько часов. Она рассказывала поэту, что долг художника, как считал Райнер Мария Рильке, — строительство Его, Творца, сил и имён, и тогда улыбается мир. Предмет стихов из объекта становится субъектом высказывания, вещи говорят о себе, а дело автора — слушать вещи. Слушать и слышать. На вершине мира — все недугующие и обремененные, младенцы и несчастные, но ещё выше — звери, а выше них — вещи, однако это можно увидеть лишь из истока всех вещей — глубочайшего одиночества и аскезы. В противоположность русскому символизму, стремившемуся развоплотить вещи, Рильке эсхатологичен, говорила она, и для него вещь, полностью совпавшая со своим смыслом, то есть ставшая самой собой и услышанная в такой полноте Поэтом, и есть то, что должно случаться в Искусстве. И лишь из «сияющей нищеты» вселяется в пустоты повседневных вещей платоновский эйдос, и подобие сменяется образом Божиим, сливаются в высшей любви смысл и воплощение. И если б переводчица не избегала рискованных сравнений, она бы сказала, что Рильке придаёт образ безОбразному — сотворчествует творцу. Вещи видят тебя, говорят с тобой, а твоё дело — услышать их. В сущности, это так же, как икона смотрит на тебя, а не ты — на икону. И задача художника — показать Ангелу здешнее, и здешнее станет пределом осуществлённости мироздания. Подбери никому не нужную вещь, стёршуюся от миллионнократного употребления, услышь её, согревая слухом, и она оживёт. И Рильке выбирает самые простые расхожие слова, которые не отягощены субъективностью человека, и потому они могут существовать как свои собственные, в своей детской нетронутой чистоте и невинности.

Она рассказывала ему о путешествиях Рильке в Россию, его встречах с Львом Толстым, Пастернаками, Ильёй Репиным, о попытках его писать стихи на своём плохом русском, о переводах русских классиков, о бурном романе в письмах Рильке и Марины Цветаевой, встретиться которым было не суждено и после смерти которого Цветаева писала: «Через наши уста, целующие, роднятся, подаются друг другу руки, целуемые. Через их руки, целуемые, роднятся, тянутся друг к другу уста, целующие. Круговая порука бессмертия. Так, Райнер, ты породнил меня со всеми, тебя потерявшими, как я, в ответ, породнила тебя со всеми, когда-либо мною потерянными». Она говорила ему и о роковой Лу Андреас-Саломе, писательнице, философе, психотерапевте, сыгравшей огромную роль в судьбе трёх гениев — Ницше, Фрейда и Рильке. Её любили многие, одержимо и неистово, но она признавала только духовную любовь, чувственная ею отвергалась, и даже после замужества она так и осталась девственницей. Её книга «Эротика» стала бестселлером и пять раз переиздавалась в Европе, но о себе она говорила, что до конца жизни отказалась от любви и превыше всего ценит полную свободу, что принципиально не приемлет любой формы брака. Притом её окружали сонмы интриг и сплетен. Ницше, Рильке (между ним и Лу тогда было почти двадцать лет разницы в возрасте, Лу было под сорок, Райнеру — двадцать один) и ещё многие известные люди сходили с ума от ревности — к никому, к ней самой, к её независимости и свободе. Но Андреас-Саломе оставалась всё такой же неприступной, невозмутимой и блистала острым умом и тонким пониманием сложнейших вещей: любви как творческой силы, созидающей мир, — при отказе от чувственности, приятием здешности, одухотворением её — при дистанцированности от избыточной физической близости даже самых верных друзей, хранением своего личного пространства. И в этом была её мудрость, для незрячего и глухого, для не знающего улыбки Творца неразличимо сливавшаяся с повседневным бытовым сором…