Дэвид Галеф - Плоть

Два года назад мои родители, решившие навестить меня в «Оле Мисс», попали на субботний матч. Понаблюдав эту сцену, отец, единственный из известных мне людей, который действительно сначала думает, а потом говорит, сказал, что ему кажется, будто он вернулся в пятидесятые годы. Девушки из групп поддержки в одинаковых нарядах; мужья с безукоризненными стрижками и не со столь безукоризненными талиями; жены, косметические ухищрения которых прикрывали их лучше, чем завеса секретности — процесс Элджера Хисса; музыка военного оркестра; море улыбок (нервных, искренних, ослепительных и пьяных) — все это захватывало и поглощало любого, кто в тот момент присутствовал на стадионе Воут-Хемингуэй, где фанаты «Бунтарей» размахивали флагом Конфедерации и во всю силу глоток орали: «Лисы, вперед!», проливая коктейль «Том Коллинз» на голову сидевших в передних рядах. Это продолжалось все время, пока я там находился. Меня поразила эта ожившая диорама, а впечатление можно было выразить одной незамысловатой фразой: «Я теперь жил в чуждой мне культуре».

Во всяком случае, чуждой мне, ибо я рос и воспитывался в Филадельфии. Честно говоря, я провел так много времени на диване в гостиной, читая все, что попадалось мне под руку, глотая, подобно теннисоновскому кракену, все, что можно съесть. Я впитывал рассказы Несбита и Вудхауса, а мое знакомство с публичной библиотекой отличалось почти нездоровой интимностью. Долгое время я чувствовал себя в литературе гораздо лучше, чем в реальной действительности, — думается, что такова участь большинства будущих ученых. Даже когда вы перестаете читать из чистого желания бежать от реальности, у вас остается предпочтение к романтической литературе из букинистических лавок. Когда в субботу я гуляю со Сьюзен, держа под руку уроженку Джорджии, то меня захватывает какая-то неведомая сила. Эта сила невнятно, но убедительно нашептывает мне из кустов магнолии нечто такое, что внушает желание певуче растягивать гласные, купить пикап и любить хруст гравия под ногами.

Я никогда толком не знал, как на это реагировать, и, более того, никогда не мог понять, как относится ко всему этому сама Сьюзен. С одной стороны, она всячески поощряла меня научиться болтать в южном стиле, сбросить темп и стать более общительным. С другой стороны, бывали моменты, когда никто с такой яростью не обрушивался на культуру южан, как Сьюзен. Она ненавидела провинциальность маленького городка и преувеличенную религиозность, расизм и вежливость, которая все это скрывала. Она отпускала по поводу своего родного города шокировавшие даже меня замечания.

— Я могу все это говорить, а ты — нет, — говорила она при этом, тыкая меня пальцем в грудь, — потому что здесь выросла я, а не ты.

Но по крайней мере один из знакомых мне преподавателей, Брет Уотсон, стал настоящим аборигеном. Он приехал сюда лет пять назад из Корнеллского университета преподавать социологию: умный, новоиспеченный доктор философии, образованный, любезный и приветливый, не слишком привязанный к деньгам и не желавший куда-либо уезжать. Некоторое время он жил на квартире в Нортгейте, — собственно говоря, только поэтому мы с ним и познакомились. К моменту знакомства он уже в какой-то мере ассимилировался; над джинсами уютно повисло пивное брюшко, говорить он стал медленно и тягуче; иногда, прежде чем ответить, он искоса бросал взгляд на собеседника. Он купил «додж» — вездеход и повесил на кронштейн винчестер не то 20-го, не то 30-го калибра. Ревность новообращенных всегда превосходит таковую старых овец стада, и Брет рисковал стать одним из самых красношеих в округе. По отзывам Грега Пинелли, Джины Пирсон и других, Брет когда-то был задумчивым, склонным к уединению человеком, любившим слушать бибоп. Но, прожив дверь в дверь с ним в течение нескольких лет, я не слышал ничего, кроме кантри и вестернов в обработке Пола Харви.

Женившись, Уотсон перебрался в собственный дом. Его застенчивая румяная невеста была местной уроженкой. У нее была милая привычка толкать его локтем в бок всякий раз, когда кто-нибудь поблизости произносил что-то забавное. Когда я совсем недавно в последний раз разговаривал с Бретом, он спросил, не хочу ли я съездить с ним на охоту в выходные. Я вежливо отказался, а вечером напустился на Сьюзен, когда она — совершенно случайно — спросила, люблю ли я оленину.

В старую квартиру Брета вселилось целое семейство, ставшее нашими соседями. Им не надо было ассимилироваться — все были местными уроженцами, никогда в жизни не покидавшими родных мест. Жена занималась чем-то религиозным в лицее, нашем главном административном здании. Муж, как мне кажется, работал водопроводчиком. Их дочка, семи лет, была идиоткой, дурочкой. Она либо моталась по участку на трехколесном велосипеде, либо с сосредоточенным видом сворачивала голову куклам. Изъяснялась она — если здесь уместно это слово — бессвязными глаголами. Практически каждые выходные родители наряжали свое чадо в балетную пачку и везли на очередной детский конкурс красоты. На заднем борту их пикапа красовалась надпись: «Бунтарь по рождению и южанин Божьей милостью».

При встречах я приветливо им улыбался и махал рукой. Они отвечали мне тем же; и один только Бог знает, что они на самом деле обо мне думали. Думаю, что у меня иммунитет к ассимиляции — я предпочитаю наблюдать, — но я всегда опасаюсь одной вещи. Чувству Юга не приходится накапливаться постепенно — оно витает вокруг — везде и всюду. Вот типичный пример: около «Уол-Марта» детишек за двадцать пять центов катают не на пони и не на спортивной машине, а на маленьком красном грузовичке.

Так что мне стало интересно, когда Макс зачастил в «Тед и Ларри» пропустить кружку-другую пива. Нет, «Тед и Ларри» — это отнюдь не то же самое, что «Фланаган» или «Фэктори» — типично студенческие забегаловки («Четв. вечер: Скидка! Целый кувшин за полцены»). Как заметил Эд Шемли, во «Фланагане» студенты начинают драку, а в «Фэктори» заканчивают.

«Тед и Ларри» был больше похож на приличное заведение, чем на притон, здесь был ресторан в подвальчике и живая музыка по выходным. Когда играла группа «Обжоры», Сьюзен тащила меня в «Тед и Ларри» послушать поп-кантри в южном стиле. Бывали здесь и другие люди с нашего факультета: Джон Финли, специалист по Югу, занимавшийся влиянием лирики рока на творчество Бобби Энн Мейсон; или Элейн Добсон, которая приходила сюда, чтобы забыть о том, каково быть одинокой интеллектуальной женщиной в поголовно женатом сообществе. Время от времени сюда заходил и Эд; однажды он даже ухитрился провести кафедральное совещание в одном из кабинетов ресторанчика.

Но никто из нас не был завсегдатаем этого заведения. Единственный постоянный посетитель, который приходит мне в голову — если не считать нескольких студентов-выпускников, — это Рой Бейтсон, единственный признанный писатель-южанин в нашей среде. Обычно Рой приходил в «Тед и Ларри» слегка поддатым, а уходил совершенно готовым. Если вам случалось застать его в нужном расположении духа, то он бывал на удивление приветлив, правда, не приходилось рассчитывать на то, что через пять минут он будет в состоянии вспомнить, как вас зовут. Однажды он целый вечер называл меня Джо, потому что — как он объяснил мне позднее — спутал с одним приятелем, который погиб из-за несчастного случая на лесоповале. Рой часто рассказывал занимательные истории, сюжет которых поначалу дробился на несколько линий, которые только в конце сливались друг с другом. Рой охотно рассказывал — особенно женщинам — истории о том, как он работал на заготовке леса и валил огромные деревья. Голая правда заключалась в том, что Рой вырос в Чейпл-Хилл и мог пилить деревья разве только во сне. Даже в своих произведениях он начал повторяться, как не уставали твердить критики. Правда, если вам хотелось послушать одну из историй Роя, надо было всего лишь купить ему выпить.