Александр Борщаговский - Тревожные облака

– Вы хорошо играли, – сказал Рязанцев. – Удивительно, до чего хорошо: так редко удается понять друг друга в короткий срок…

Соколовский испытующе смотрел на инженера. «Думает, задабриваю, – пронеслось в голове у Рязанцева, – вроде извиняюсь, явился со своими резонами…»

Голос его стал строже, суше:

– Избегайте защитного варианта – это безнадежно. Верный проигрыш. И Скачко не должен надолго уходить в защиту; пусть даже забьют, вы ответите тем же. Шанс только в атаке, другой возможности нет – однажды можно сделать и невозможное… – Он осекся, смутившись: ведь все это словно в упрек ему самому, его ведь и просили о невозможном, а он отказался, по какому праву он теперь поучает их? Но все молчали, и Рязанцев продолжал: – И вы, – обратился он к Петру, – посмелее атакуйте. Не давайте им передышки. А юноша выше всех похвал. – Он вдруг забыл его имя. – Отличная интуиция. Он еще покажет себя.

– На одной ноге не больно покажешь – заметил Григорий.

Мудрено! – подтвердил Фокин. – А вы кто, извиняюсь, будете? Часом, не из бывшего комитета по делам физической культуры и спорта?

– Футболист, известный тренер Евгений Викторович Рязанцев, – сухо представил его Соколовский.

Ряза-анцев! Все посмотрели на него с новым интересом.

– Павлику кость повредили, – объяснил Грачев Рязанцеву. – Палачи! Вандалы!

– На войне как на войне,- заметил Фокин. – А вы чего от них ждали? Не узнали за год их повадки? На войне чего не бывает! Помню, под Новоград-Волынским бой, танки, артиллерия, огонь, сотни уже легли, а тут вскочил в рост такой симпатичный паренек и кричит: «Хлопцы, тикайте, бо одного уже убило!» Мертвого рядом увидел, напугался.

Все рассмеялись. И в этом смехе тоже открылась пропасть, отделяющая их от Рязанцева. У них свое дело, свое сражение и огонь, свой смех…

Он сделал невольное движение к двери, и парни с облегчением подумали, что вот сейчас уйдет этот долговязый несимпатичный человек, ненужный уже, опоздавший учитель, и станет легче дышать. Останутся свои.

Но Рязанцев не ушел. Он поднял с пола левую бутсу Павлика, сбросил с ноги туфлю и, присев рядом, стал примерять бутсу.

– У меня левая чуть больше, – сказал он. – Если левая подойдет, тогда порядок.

Нога вошла плотно. Рязанцев помолчал, постукивая подошвой о пол и двигая ногой на весу.

Годится.

Рязанцев вроде собирается играть, зачем бы еще примерять в раздевалке бутсы? Но было это так неожиданно и так жива еще была заметная всем неприязнь к нему Соколовского, что парни по-прежнему хмурились.

– У вас ведь с легкими плохо? – остерег его Соколовский.

И в этих словах Рязанцев расслышал не участие, а упрек, холодное напоминание об их недавней встрече.

– Да, простите, – спохватился Рязанцев. – Я ведь разрешения не спросил. – Он обратился к Павлику: – Можно мне взять ваши бутсы?

– Конечно, я рад буду, берите, – сказал Павлик и повернулся к Соколовскому. – Вынесите меня на поле, капитан! Очень прошу. Я там посижу у ворот, мне легче станет.

– Вроде фотокорреспондента! – сказал Фокин.

– Вынесем, – пообещал Соколовский. – Ты ведь у нас один с билетом на матч. Только не на тот ты матч попал, Павлик.

– И хорошо: то я смотрел бы, а то играю. Играл… – поправился он.

В раздевалку явились немцы: майор Викингер, суровый, как судьба, как военачальник, явившийся принять безоговорочную капитуляцию, и Цобель. По виду Цобеля парни почувствовали недоброе: он был растерян, лицо пошло белыми и багровыми пятнами.

Цобель выставил за дверь Грачева и Полину, прикрикнул было на Рязанцева, но Соколовский задержал инженера, объявил, что он – запасной и будет играть вместо намеренно искалеченного Павлика.

Непривычно казенным, чужим голосом Цобель сообщил футболистам приказ коменданта: матч, который играется в великий для Германии день, 22 июня, должен быть выигран командой «Легион Кондор». Этого требуют престиж нации и höhere Erwagnungen der Politik [37] Высшие соображения политики (нем.) . Крайнее упорство русских футболистов будет рассматриваться как подстрекательство толпы и саботаж. В случае выигрыша команда будет расстреляна.

Цобель принадлежал к разряду натур самовозжигающихся, легко поддающихся гипнозу фразы. По мере того как с его уст срывались полные зловещего смысла слова, он словно бы вырастал в собственных глазах, нимб причастности загорался вокруг его головы, он уже забыл о том, что пять минут назад в присутствии майора Викингера был оплеван начальством, назван дерьмом, слезливой бабой, вонючим окороком и еще бог знает кем и послан в раздевалку к русским для искупления вины.

После первых же фраз розовые глаза Цобеля загорелись благородным огнем, он снова казался себе благодетелем футболистов, которым по доброте душевной сообщает важную и спасительную новость.

Майор Викингер потребовал, чтобы Цобель повторил приказ: он внимательно смотрел на русских, и ему показалось, что они не вполне оценили важность этой меры. Вторично Цобель изложил все с еще большим подъемом: теперь он и сам посчитал бы злоумышленником всякого, кто усомнился бы в гуманности и разумности приказа.

Лица футболистов и теперь хранили тупое, на взгляд Викингера, спокойствие, угрюмое, с оттенком удивления и недоверия.

Немцы чего-то ждали.

– Нам что же, благодарить полагается? – спросил Соколовский. – Спасибо, что ли, сказать?

– О нет! – великодушно воскликнул Цобель. – Нет спасибо! Надо послюшничество… – Он порылся в памяти: – Послюшный быть… Вот. – Футболисты молчали, и растроганный тем, как просто все уладилось, Цобель похвалил их: – Вы хорошо играл… Мальшик немношечко… это… zu viel смелый…

– Может, не стоит играть, пан Цобель? – прервал его Скачко. – Зачем еще играть? Объявите, что мы проиграли, – и конец, и все по домам. Чего церемониться! Если играть, так ведь чего не случится: мяч круглый.

– Это плохой шпас… Шютка, как это русски говорить, – предупредил Цобель. – Надо играть, и надо проиграть. – И он добавил по-немецки: – Das ist die höchste Kunst eines Sportlers! [38] Это есть высшее искусство спортсмена! (нем.)

Немцы ушли.

В углу стоял на подгибающихся ногах Седой.

На сердца футболистов легла новая тяжесть, и было неясно, чем все это кончится. Пугают, чтобы сломить дух, подавить сопротивление, или готовы и на такое, на расправу, за свое поражение?

Соколовский опустил руку на плечо Рязанцева. Хотя в эту минуту стерлись все различия между ними, но справедливость оставалась справедливостью; надевая бутсы, Рязанцев и не предполагал такого. Не лагерные вышки оставил он за плечами, а дом и семью.

– Вот что, Евгений Викторович, – сказал Соколовский, – такого уговора не было, слыхали, как дело оборачивается? – Он тяжело посмотрел на закрытую дверь, потом на товарищей. Вспомнил жену Рязанцева и двух его сыновей. – В этих обстоятельствах, пожалуй, не надо испытывать судьбу, Евгений Викторович! Если проигрывать, то вдесятером даже легче и оправдаться проще: все-таки вдесятером.