Виктор Васильев - Актеры шахматной сцены

– А что, пожалуй, в последние десятилетия его жизни так оно и было. Когда Керес, к примеру, получил решающий материальный перевес в партии с голландцем Принсом, Флор не упустил случая заметить, что Керес из Принса сделал нищего…

И Флор, хотя он и судил соревнования на командное и личное первенство мира, дорожил, как мне кажется, репутацией завзятого остряка и шахматного конферансье больше, чем судейской мантией. А то, что немногие при этом помнили или знали, что Флор договорился с Алехиным о матче на мировое первенство, чему помешала война, Флора не очень огорчало. Во всяком случае Флор не любил напоминать об этом. Прежде всего, из-за скромности.

Из-за своей скромности, кстати, Флор не любил юбилеев. За несколько месяцев до своего семидесятипятилетия (21 ноября 1983 года) и за полтора часа до своей внезапной кончины он сказал мне со своим неистребимым чешским акцентом: «Надо на это время куда-нибудь смиться». Сало, как всегда, остался верен себе…

– ?!

– Да, да, все понимаю. Но убежден, что Сало, у которого юмор был в крови, не счел бы это бестактностью.

При всем том, что Сало Флор любил писать весело и лишь в исключительных случаях позволял себе – очень осторожно! – кого-нибудь покритиковать, этот маленький, всегда готовый на шутку человек меньше всего был этаким всепрощающим добрячком. Он был, что называется, человеком принципов. Однажды при мне он не подал руку шахматному журналисту, нарушившему правила этики, и сделал это красиво, эффектно, объяснив растерявшемуся коллеге и присутствующим, почему он не считает возможным обмениваться с этим человеком рукопожатием.

Да и вообще Флор был отнюдь не ангельского характера, мог неожиданно вспылить. У нас бывали периоды охлаждения отношений, мы даже схлестнулись однажды в печати во время матча Ботвинник – Таль 1960 года, но в любой ситуации он оставался безукоризненно корректным.

– А тебя не мучают укоры совести из-за того, что ты не убедил Сало написать мемуары?

– Не мучают. Как и другие его друзья, я не раз уговаривал Сало взяться за книгу воспоминаний. Флор ведь не только встречался за доской с такими корифеями, как Ласкер, Капабланка, Алехин, Эйве, Рети, Нимцович, но и был близок с некоторыми из них. В частности, он помогал Эйве во время его первого матча с Алехиным – в 1935 году.

Но Сало неизменно уходил от этого разговора. Может быть, потому, что у него была своя точка зрения на некоторые шахматные события, отличавшаяся от общепринятой? Словом, полемизировать он не хотел, замалчивать правду не мог…

– Но все же в 1971 году в статье, посвященной 70-летию тогдашнего президента ФИДЕ Макса Эйве, с которым его связывала долголетняя дружба, Флор позволил себе некоторую откровенность?

– Да, но это был такой случай, когда умолчать о главном событии в жизни друга было просто невозможно: «По сей день о матче Алехин – Эйве 1935 года существуют различные версии, – писал Флор. – Чаще всего утверждается, что «Алехин играл в нетрезвом состоянии, и поэтому у него мог выиграть кто угодно». Эйве никогда не обижается, кроме как… в одном случае: именно тогда, когда он слышит эту легенду о нетрезвом Алехине…

Думаю, что пора внести ясность в атмосферу, которая царила во время матча Алехин – Эйве в 1935 году. Я как очевидец матча прекрасно помню все, что произошло. Факт, что в 1934 и 1935 годах Алехин перенес алкогольный кризис. Но Алехин был шахматным фанатиком, и стать чемпионом мира было мечтой его жизни. Мог ли такой человек увлекаться «рюмкой водки» в ущерб чемпионскому титулу? Конечно, нет!..»

– Из названных тобою остался Ботвинник…

Что сказать о Ботвиннике? Не видел в жизни человека с такой силищей характера, с таким чувством независимости, собственного достоинства. В подробности здесь вникать не буду: эссе «Парадокс Ботвинника» рисует портрет великого чемпиона таким, каким я его вижу… Скажу только – как на литератора на меня производило особенно большое впечатление то, что Ботвинник не позволял редакторскому перу не то чтобы гулять, но даже возникать на страницах его рукописей…

– Тебе посчастливилось общаться со всеми советскими чемпионами мира, вообще со всеми сильнейшими советскими гроссмейстерами. Кто из них как шахматист произвел на тебя сильнейшее впечатление?

– Как шахматист – Таль. Он изумил меня дважды. Сначала как бунтарь, как ниспровергатель шахматных канонов, как боец и художник, вливший в шахматы «дикарскую кровь». Потом, когда он во многом из-за тяжелой болезни и нескольких операций скатился безудержно вниз, Таль вновь удивил меня, как конечно же и всех любителей шахмат, своим сказочным возрождением.

Вообще же я имел счастье наблюдать из-за кулис – и в буквальном, и в образном смысле – за шахматным дебютом, а затем, естественно, и миттельшпилем (а в некоторых случаях, увы, и эндшпилем) многих выдающихся гроссмейстеров. Я видел в качестве дебютантов чемпионатов страны Василия Смыслова, Исаака Болеславского, Тиграна Петросяна, Ефима Геллера, Михаила Таля, Бориса Спасского, Леонида Штейна, Льва Полугаевского, Анатолия Карпова, Гарри Каспарова, Льва Псахиса и многих-многих других…

Как по-разному они вели себя в трудной роли дебютанта, как по-разному начинали вообще! Хорошо помню, например, второй в жизни Таля чемпионат, который принес ему победу и славу. Когда Таль в эндшпиле тонко переиграл Пауля Кереса, Сало Флор в пресс-центре задумчиво изрек, выпятив нижнюю губу:

– Этот мальчик далеко пойдет…

Но даже такой опытный прогнозист не мог тогда предположить, что этот мальчик зашагает так быстро – спустя всего три года Таль стал чемпионом мира…

– Таль, его шахматная Одиссея сыграли большую роль в твоей творческой судьбе. Чем ты это объяснишь?

– Частично я уже ответил на этот вопрос. Как и многие другие, я восторженно относился к Талю в период его взлета. Очерк для журнала «Юность» – «Загадка Таля», разросшийся потом в биографическую повесть, я написал за один день – двадцать шесть страниц машинописного текста. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не испытывал такого воодушевления. Не удивительно, что я трагически воспринимал неуклонное снижение успехов Таля после ошеломляющего разгрома в матч-реванше. Снижение завершилось потом новым подъемом, однако это был уже другой, мудрый, многоопытный Таль, во многом не похожий на прежнего.

Я был одним из самых фанатичных приверженцев Таля вовсе не потому, что в пору своего расцвета он был молод, хотя многие болельщики, надо откровенно признать, очень легко отворачиваются от своего прежнего кумира, отдавая свои симпатии новой восходящей звезде. Таль по духу, по характеру игры, повторяю, был бунтарем, ниспровергателем догм и уже одним этим завоевал симпатии любителей шахмат, особенно молодежи. Я знал людей, которые не умели играть в шахматы, но были почитателями Таля.