Лев Филатов - Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже

Ленинградец Петр Дементьев, Пека, которого его сподвижники по сию пору считают уникумом техники, неповторенным и непревзойденным, тогда мог вы­звать разочарование трибун, если бы поскупился и не показал всех своих очаровательных обманов. От него ждали, чтобы он «поводился», ему за это хлопали, потешаясь над попавшимися. Маленького росточка, но надежно, складно сложенный, широкоплечий, под­стриженный под бокс, вечный мальчишечка, он был не классиком, а бесом. Все, что позже стало называться «излишеством», Петр Дементьев довел до такого сове­ршенства, что за вопрос «Зачем?» сосед по трибуне мог тебе надвинуть кепку на глаза в знак презрения. Он стоял особняком, ему все разрешалось, как любимому шуту короля. И он пользовался своей привилегией широко и вольно. Думаю, не одному поколению ма­стеров и зрителей он резал правду в глаза: «Вот что можно вытворять с мячом, глядите!» Не между про­чим, не урывками, а показательно, программно пред­военному футболу, не слишком твердо знавшему себя, он внушал, вдалбливал, что мяч послушен не одной силе, а и ласковым хитростям.

Нисколько не сомневаюсь, что веселый иллюзио­нист Петр Дементьев, никакими медалями не отмечен­ный, оказал бесценную услугу нашему футболу своими экспромтами напоказ. Бессмысленно старые времена выверять современными мерками. Да, сегодня от пра­вого инсайда Дементьева потребовали бы другого по­ведения. Но тогда его «агитация» была уместна и необ­ходима: нынешняя скоростная техника брала свои при­емы из его наследства, да так, по-моему, всем и не воспользовалась.

Об этом думаешь сейчас. А полвека назад мы на трибунах просто восторгались цирковым укрощением мяча. Петру Дементьеву дозволялось больше, чем остальным. Не по соглашению, не по контракту, а по праву единственного в своем роде умения.

Впрочем, и другие имели возможность себя пока­зать, если им было что показывать.

В «Динамо» выделю троих: Сергея Ильина, левого крайнего, Василия Павлова, левого инсайда, и Миха­ила Якушина, правого инсайда.

Не знаю, занимался ли Ильин рыбной ловлей, но если бы занимался, то ни за что на свете не согласился бы, что клюнувшая рыба может сорваться с его крюч­ка. И она бы у него не срывалась, как у ротозеев и простофиль, он бы изобрел наивернейшую подсечку. Будучи идеальным «крайком» в системе «дубль-ве», быстрым, увертливым, сообразительным плясуном с хитрющими коленцами, он и шагу себе не позволил бы сделать ради того, чтобы подурачить защиту и по­веселить публику, каждое движение — ради общей, строгой командной выгоды. Напрасно было бы ис­кать, в чем он уступает, что не любит: он отнял и у противников и у зрителей возможность судить о его сильных и слабых сторонах. Эдакое концент­рированное, как в брикете, мастерство. Низкорослый, с газоном он был скреплен намертво: ни столкнуть, ни оттереть. И все-то перед ним маячили чужие ворота, рвался он к ним, как бабочка на фонарь, неотвратимо, упрямо, послушный даже не разуму, а инстинкту фор­варда. Хмурый, насупленный, он прорывался, пасовал, бил, всем своим видом заявляя: «Я вышел не шутки шутить!» И забивал замечательные голы, особенно удавались ему удары под острым углом с края в даль­ний верхний угол. Человек железной хватки, он в каж­дом матче бился, по нему можно было проверять пульс «Динамо».

Василий Павлов — «король гола». Сильный во всем — в ногах, плечах, груди, шее, лысоватой голове. Сила его была глазаста и умна, к воротам он проры­вался, держа в поле зрения все углы. Его удары, пря­мые, сильные, более всего производили впечатление тем, что мяч входил беспрепятственно в открытые, незащищенные проемы.

Уже после войны, когда Василий Сергеевич был тре­нером, мы с ним познакомились. Приятное для меня было знакомство. Павлов, скромный, уравновешен­ный, немногословный, отнесся ко мне, молодому ре­портеру, с терпением, старался быть полезным, чем мог. Я все ждал, что «король гола» рано или поздно примется живописать свои былые подвиги, намекал, раскидывал приманку. Раз как-то он вымолвил: «Кому это теперь интересно...» Наблюдая за ним, давно рас­ставшимся с полем, прихварывающим, я смог, как мне кажется, понять его как форварда: он умел забивать и считал себя обязанным делать то, что умел. Только и всего. И не видел в этом ничего «королевского».

Войну Василий Сергеевич прошел солдатом, был ранен. И об этом молчал. За него другие рассказывали, не так уж много из известных мастеров воевали. «Ко­роль» — это не про него. Солдат — да. Из тех, на ком все держалось.

Михаил Якушин, инсайд,— заговорщик, кардинал за ширмой. Трудно ныне представить его костлявым, худющим, но таким он был. Динамовский разум оби­тал в его высоко вознесенной над полем русой с ост­рым профилем и аккуратным пробором голове. Ско­лько я знал Якушина-тренера, в общении с ним вечно приходилось считаться, что горазд он потемнить. По­мня все законы игры, он ни за какие коврижки не отступал от одного из них: футбол—дело тайное, не проведешь — не сыграешь. Поначалу я досадовал на его «неточную» информацию, а потом привык, раз­личая в его умолчаниях и отговорках либо начало, либо продолжение игры. Да и как знать, не из секретов ли, больших и крохотных, конструируется матч?! И не удивительно, что Якушину-тренеру неоднократно уда­вались, вопреки всем предположениям, победы над командами вроде бы более респектабельными.

Играл он с поднятой головой, примечал, прики­дывал, от его взора ничто не ускользало. Обманными движениями мы называем приемы, которые разучива­ют, заимствуют, повторяют. Якушин сам по себе был «обманным движением». Его силуэт был «нанесен пу­нктиром», ничему нельзя было верить. Кинется впра­во, а оказывается — для отвода глаз. Едва почувствует, что ему поверили, вдруг исчезнет — только что здесь был! — и вырастет как из-под земли в середине, примет мяч вдалеке от потерявшего его след «караульщика». Он обманывал поворотом головы, глазами, руками, возгласами. Преследуемый и преследователь, прячу­щийся и водящий, преступник и сыщик, казак и раз­бойник— он играл всех сразу. И невозмутимый — ни­чем его не проймешь, ничего на лице не прочитаешь.

«Динамо», благодаря Якушину, имело в запасе лиш­ний ход — скрытый, которого нельзя было не опа­саться.

И из «Спартака» возьму троих: Андрея Старости­на, центрхава, Владимира Степанова, правого инсай­да, и Владислава Жмелькова, голкипера.

Очевидцы, вспоминающие, как играл Андрей Ста­ростин, превозносят его тактический разум, то, как он вырастал в нужном месте, игру головой, сокрушитель­ные удары по воротам издали, особенно штрафные. Я видел Старостина в деле не один десяток раз и тем не менее вынужден верить этим характеристикам на слово. И верю, конечно, какой разговор, иначе не имел бы он единогласного признания. Но нас он привлекал не техническими параметрами, не игровыми проявле­ниями— все это воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Старостин был фигурой, поставленной в средоточии матча. Если с него одного не сводить глаз на протяжении полутора часов, нетрудно напи­сать в газету отчет о матче, да не протокольный, а с эмоциями. В те времена мне это в голову не могло прийти, а сейчас думаю, что возможно.