Станислав Токарев - Плоть и кровь моя

Оттягивая кожу, Игорь Васильевич тщательно пробривал каждую складочку, и лицо, становясь лоснистым, с мужественной сизоватостью на скулах, одновременно обретало выражение, которое понадобится его хозяину через два часа на работе. Привычно обретало, неосознанно вместе с мыслями о предстоящих делах.

Помнится, когда Игорь Васильевич работал в лаборатории спортивной психологии и коллеги сшибались лбами над модным в ту пору дискуссионным вопросом, какой тип тренера перспективнее — жёсткий или мягкий, «диктатор» или «демократ», он высказался парадоксально: перспективней всего «хамелеон». Ортодоксы — на дыбы, шеф недоуменно поднял густые расчёсанные брови — красавец, умница, дипломат — даже он, сам парадоксалист, был слегка шокирован. Но наш аспирант стоял на своём: психологическая структура тренера требует пластичности, приспособляемости. Намереваясь подчинить личность спортсмена, надо прежде себе самому, то есть своим методам придать форму, в которой именно данная спортивная личность, единственная и неповторимая, без насилия и ломки будет отлита такой, какая тренеру требуется. Изъясняться по-научному Игорь Маковкин учился сознательно. Равно как и по-фински. Знание языка дало ему возможность поездить с командами переводчиком. Аспирантура в институте физкультуры по специальности, которая вдруг стала перспективной и дефицитной, подняла его на ступеньку выше — он стал психологом команды… Ну а дальше — дальше ум, целеустремлённость, энергия… О чём и говорилось при выдвижении на нынешний пост.

Всё так, но целеустремлённостью, энергией может обладать и робот. Заложи в него программу, и он попрёт рубить лес, чтобы щепки летели. Вычеркнув из своего лексикона злополучное «хамелеонство», за которое ортодоксы как его только не костили, Игорь Васильевич Маковкин заменил это словцо вполне благозвучным и благопристойным словом «пластичность». И сейчас, когда он над тренерами тренер — над кручеными-верчеными, преисполненными амбиций, ревности друг к другу, да просто неизбывной нервной усталости — ох, как ему эта пластичность пригодилась.

И вот, с лицом простовато-озорным («Я-то, в общем, парень свойский»), самую малость даже виноватым («Поставили командовать — командую»), но, если приглядеться, мудрым («А вижу я тебя насквозь») и твёрдым («Если не подчинишься, пеняй на себя»), Игорь Васильевич в махровом халате выходит на собственную кухню.

Выражение его лица вполне подходит для настоящего момента. Озорством он умиляет и Тамару, и Ксюшу, виноват немножко, потому что задержался в ванной, а они тоже торопятся, и он готов признать вину, но по сути своей он мудр и твёрд — муж, отец, хозяин, добытчик, уважаемый и любимый.

— Ну что, бродяги, — говорит он, потирая ладошки, — соскучились, проголодались? Не знаю, как вы, а я — зверски, в-в-аф!

Ксюша — на полголовы выше отца, сочная, спелая — вот уж замуж собралась, но поглядим, поглядим, за кого попало не отдадим — притянув его широкой, в золотом пушке рукой (заслуженный мастер спорта!), чмокает в самое ухо.

— Ну вот, — уныло констатирует Игорь Васильевич, — разрыв перепонной барабанки. Ась? Вы чтой-то сказали?

Тамара обжаривает гренки с сыром, и их хлебный, избяной дух, смешиваясь с другим — горько-щекотным, дразнящим ароматом бразильского кофе, — вызывает такое слюнотечение, хоть плошку подставляй.

— Я всё-таки не понимаю… — мелодично тянет Тамара.

— Ась? — продолжая дурачиться, Игорь Васильевич наливает себе кофе в пол-литровую кружку, а из кружки в блюдце («Вы народ столичный, вы как хотите, а мы из Лопачей, мы оттеда»). — Чтой-то вы сказамши? Мы не понямши.

Подняв на жену смеющиеся глаза, он с привычным удовольствием отмечает, что и над этой его «собственностью» годы не властны: и кожа не увяла, и фигура будь-будь, да и сам молодец, что уговорил её ходить на теннис.

— Не понимаю, — курлычет Тамара, подставляя тарелку под новую порцию гренок, которыми аккуратно выстреливает финский гриль, — бегать по утрам прекрасно, но зачем же себя казнить? Десять километров…

— Двенадцать, матушка.

— Тем более.

— Казню, — говорит он, жуя, — но ведь и наслаждаюсь. Такой уж я «мазохист».

— Весь вопрос, мамочка, в мотивации, — со значением и актёрским наигрышем в голосе вещает Ксюша. — У нашего папочки правильная мотивация. — Это она намекает на тему отцовской диссертации — «Проблемы мотивации в деятельности спортсмена». Ксюша училась в девятом классе, когда отец защитился, она тогда спросила, что же такое эта мотивация. Игорь Васильевич подмигнул в зеркало — он выбирал рубашку, собираясь на банкет: «Мотивация — это когда то, что не доставляет тебе никакого удовольствия, ты делаешь, чтобы получить удовольствие». — «Как?» — «А вот так: тебе неохота сейчас долбить физику? А если я пообещаю, что выучишь — и получишь коробку конфет?» — «Па-а, всё бы тебе хохмить над глупым ребёнком. Ребёнок же всерьёз интересуется, что такое правильная мотивация». — «Правильная, — он значительно поднял палец, — это когда интерес, который ты преследуешь в спорте… и, преодолевая трудности, получаешь в итоге удовлетворение… совпадает с интересами твоего коллектива. И твоего государства». — «И государства?» — Она распахнула глазищи. «Естественно. Если ты в сборной страны, твоя деятельность тоже имеет государственное значение». — «А-а, так то в сборной». — «А туда надо стремиться, матушка. Как говорится: „В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл“. Как здесь у тебя — чемпионская рапира». — Он указал на фехтовальный чехол с клинками, маской и прочим необходимым. Оксана выступала тогда уже «по кандидатам», но больше фасонила, мастерилась, чем старалась заработать мастерские баллы, как говорили, лень впереди неё родилась.

Игорь Васильевич, правда, в конце концов заставил её честно заслужить эти баллы, что помогло, когда она подала документы на факультет журналистики.

В тот год ввели конкурс аттестатов, и ей едва натянули среднюю четвёрку. Собравшись с визитом к заведующему кафедрой физкультуры, Игорь Васильевич оправдывал свой шаг тем, что фехтовальщиками университет не блещет, и готовенький мастер спорта должен там весьма и весьма прийтись ко двору. Он не был знаком с заведующим кафедрой, но полагал — и справедливо, — что имя его тому известно. Игорь Васильевич заранее скроил пристыжённую мину человека, иронизирующего над собой: мол, в таких вопросах мы, мужчины, с нашими достоинством, весом в обществе, всегда под каблуком у жён: единственное чадо, слёзы в три ручья… Заведующий его понял, обещал содействовать, только спросил — сам старый спортсмен, — не замандражит ли дочка во время экзаменов. «Моя-то? Ну нет, моя не замандражит».