Станислав Токарев - Вакантное место

Однако дома Ольшевский-дед каждое утро принципиально спотыкался о велосипед Ольшевского-внука. Ольшевский-дед преподавал русский язык и литературу в фельдшерско-акушерском техникуме и, может быть, поэтому часто бывал патетичен. Он утверждал, что институт физкультуры — скопище оболтусов, которым лень искать подлинное место в жизни, которые боятся трудностей. «Бегут трудностей» — так выражал он свою мысль, возвышенно и архаично.

— Почему бы тебе не пойти, например, в духовную семинарию? — спрашивал он с дьявольским сарказмом.

— А что, дед, может, правда, махнуть в семинарию? Говорят, там очень приличная стипендия.

Дед начинал кричать. Он кричал, что нечем Андрею гордиться, нечем, что в пятнадцать лет, не в девятнадцать, как некоторые, а в пятнадцать, он, дед, работал у нэпмана и делал пружины, вручную делал дверные пружины и зарабатывал себе на хлеб, но при этом он еще писал стихи. И о том, что он и его друзья были мечтателями, они мечтали освободить Индию от гнета англичан, они бегали по Москве, узнавая, где можно изучить язык хинди, и ребрами ладоней они выстукивали края столов, чтобы сделать себе крепкие мозоли для приемов джиу-джитсу, но не просто так, не от скуки и не от глупости, а во имя борьбы с колониализмом.

Узкой, желтой от табака ладонью дед начинал стучать по столу и стучал все громче и быстрее, оглушительно рассуждая о том, почему так черства, так эгоистична современная молодежь, почему у нее ледяная рыбья кровь и нет ни малейших способностей ко взлетам духа, и как хорошо, что Адриана не видит покойная Октябрина. Мать, известный археолог, погибла в автокатастрофе — как раз в тех горах, где почти безвылазно жил теперь, продолжая ее дело, отец, При напоминании об этих обстоятельствах Лена, старшая сестра, вынимала из буфета пузырек и, прижмурив глаз и закусив кончик языка, начинала капать в граненый стакан валерьяновые капли.

Как-то раз Андрей спускался по лестнице — шел на тренировку. Осторожно ведомый за руль и седло, мягко прыгал на ступеньку и тихо чиркал по ним туклипсом его велосипед. Внизу, в пролете, услышал он знакомую одышку. Дед брел, отклонив вбок лысину и плечо, будто нес полное до краев ведро, а не ветхий дерматиновый портфель. В колодце пролета виднелись пыльные плитки вестибюльного пола и концы ботинок — шеренга концов ботинок, черных и узких, самодовольно задранных и тупо вывернутых носками внутрь. Они преграждали деду дорогу, они не шелохнулись, и он переступил их все по очереди. И когда его одышка послышалась площадкой выше, вслед раздался и взлетел по пролету троекратно усиленный и искореженный смех, рык и даже взвизг.

А Андрей — ничего. Он просто поздоровался с дедом. Просто взвалил велосипед на плечо — так было удобнее. И просто задел — нет, провел, смазал мимоходом задним колесом по всей шеренге, только по мордам: по прыщам, по жидким эмбрионам усиков и бакенбардов, по губам, по соплям — шиной, спицами, втулкой. Кому чем попало. И они не пикнули. Они знали: его мастерский значок не на базаре куплен.

— Адик, так ты никуда не уходишь?

Андрей вздыхает.

— Ну говорил уже, ну говорил.

Старшая сестра Лена ходит по комнате и страдает. Она до того, бедная, страдает, что даже не вытерла пыль с пианино, просто вывела пальцем на крышке «Пыль». У нее много поводов для страданий. Она толстая, а в городе духотища, а первую главу диссертации надо сдавать через неделю, а она все в своей жизни всегда делала в срок, за что вознаграждена пачкой похвальных грамот, бережно хранимых дедом, университетским дипломом с отличием, компенсированным пороком сердца и полным отсутствием перспективы выйти замуж. Лена — философ, и диссертация ее называется так: «Проблема счастья в современной этике». Все трамвайные, троллейбусные и автобусные билетики, оказавшиеся счастливыми (сумма трех первых цифр равна сумме трех последних), Андрей регулярно притаскивает ей. Но семья не понимает юмора. Дед принимается кричать: «Невежество, которое еще кичится невежеством и не желает взглянуть в зеркало, дабы узреть свое тупое лицо!» «Дабы узреть» — чего уж больше! А сама Лена каждый раз кротко и монотонно объясняет Андрею, что совпадение цифр — явление совершенно не случайное, а периодически повторяющееся по теории вероятности, но к философской проблеме счастья оно совершенно никакого отношения не имеет, так как представляет собой закономерность иного порядка.

В настоящий момент Лена страдает еще и потому, что оба стола, обеденный и письменный, и диван отягощены материалами ее диссертации, а сейчас придет Вася Матвеев и устроит из этого теоретического кавардака вполне практический.

А вот и Вася. Святой человек, слесарь-новатор, тренер-общественник.

— Зачем тебе усы, Вася?

— Треп твой оставляю без внимания. Здравствуйте, Елена Борисовна. Как наука? Продвигается?

Трудно ей продвигаться, если Васька оседлал целую стопу бумажного счастья, а Елена Борисовна по деликатности стыдится ему об этом сказать.

— Трепач, газету читал?

Вася имеет в виду одну-единственную газету — «Советский спорт». Если он говорит «журнал», значит, речь идет о «Технике — молодежи».

— Гляди, чего тут пишут. На первенство мира попадает чемпион страны, точно и без дураков, по-честному. Вот говорил я, надо было нам с тобой прошлой осенью на юг ехать. Говорил — брось свою Прибалтику, тебе фрукты нужны, витамины, я бы тебе там весь организм перестроил.

— Тихо, Вася, не кипи, у меня организм — вот! — как часы.

— Чего ты в грудь стучишь, лопушок? Физиологии не знаешь. Это все футляр, оболочка. А главное что?

— Я так думаю, Вася, главное — душа.

— Трепло. Главное — система питания. Не послушал ты меня прошлой осенью. Ну ладно. Значит, так. Шлем я тебе сделаю из поролона: на двадцать граммов легче. Ты это представляешь себе? Я коврик в «Детском мире» купил такой — закачаешься. Теперь — колеса возьмешь мои. Они тоже легче. Для тебя скорость главное. Ты мимо всех с ветерком пойдешь.

— У Айвара, говорят, сейчас тоже ход приличный.

— Его ход я знаю, я на тренировках его смотрел. Он сейчас на зубах идет, вот-вот сорвется. Как ни говори — возраст. А Сокол нынешний год вообще завял. Самое твое время. Эх, Андрюха, ты бы знал, как я хочу, чтобы ты попал! Всем бы нос утер.

— Я, что ли, не хочу?

— Ты… Я даже не знаю, как тебе сказать. Бывает — есть запал, а бывает — нет, и все тут. Я уж вижу, вот стал ты губы кусать, значит, подошло тесто, а иной раз прямо хоть дрожжи подкладывай.

— Васенька, для тебя мне ничего не жалко, гляди!

Андрей свирепо мнет и терзает зубами нижнюю губу, трясет головой и рычит.

— Трепло, — грустно говорит Васька Матвеев.

Соколов вышел на балкон. Ветер дружески шлепнул его по голой груди, пощекотал влажные от сна подмышки, и Соколов засмеялся. И стал делать зарядку, глотая огромные куски прохладного и шумно выталкивая струи горячего воздуха. Потом он надел кроссовки фирмы «Адидас» и спустился во двор, весело пожелав доброго утра лифтерше, вязавшей на пороге чулок. Здесь он размялся как следует: сначала пробежался в ровном темпе, потом — высоко подбрасывая колени, потом прилег на газон и бессчетное число раз отжался от земли, вминая ладони в трефовые листья клевера и бойкую желтизну молодых одуванчиков. Словом, он добросовестно проделал все то, что каждое утро придавало его небольшому, гладкому и сильному телу привычную тугую бодрость.