Михаил Александров - Кожаные перчатки

Не знаю, как я попал в тот именно подъезд, который только и был нужен.

Просто подошел и все тут.

Две тетушки, с зелеными сумками противогазов, не хотели меня пускать:

— Кто вы такой, гражданин? Мы вас не знаем…

Пришлось что-то придумать на скорую руку, соврал, что будто школьный товарищ Наташи, пришел проведать перед отправкой, куда надо.

Поверили тетушки, потеплев, сказали:

— Она дежурит. На крыше…

Объяснили, как пройти на чердак. Но я решил: зачем искать какой-то там чердак, куда быстрее можно забраться вон по этой пожарной лестнице.

На крыше! Конечно, где ж еще она может быть в такой вечер?

Я взбирался, хватаясь за холодноватое железо лестницы, думал на ходу, как бы, неровен час, не огрела меня Наташка ведром или щипцами для зажигалок. Будет, в общем, права. Однако повидаться все равно очень хочется.

Потом мы неудобно, поскальзывая, сидели на скате крыши, лицом к западу, к Киевскому вокзалу, за которым все чаще, но еще далеко, впивались в темное небо острые разрывы.

Всходила-таки, проклятая лунища, и настороженный город был как на ладони.

Ни о чем толковом мы не говорили. У нее, если смотреть в профиль, был все такой же раздражающе независимый нос. Она все так же решительно сдувала со лба надоевшие волосы.

— Наташка, — сказал я вдруг, — а ведь я вернулся…

В тот вечер можно было сказать это. В тот вечер все можно было сказать, потому что погромыхивали, явно приближаясь, залпы зениток, и завтра, если оно будет, я уходил надолго.

Дурак, я ждал, будто Наташка была способна понять это.

— Он вернулся! Подумать, какое счастливое событие!..

И опять я с ходу споткнулся и затоптался на месте, словно она дернула из-под меня крышу. Не ко времени и ни к месту забормотал, что не может быть, будто она меня совсем забыла. После всего.

И тут я и правда едва не схлопотал щипцами или еще чем-то но голове.

— Ну, знаешь… Иди! — вскочила Наташка. — Иди! Какого дьявола расселся на чужой крыше?! Сейчас ребят позову!..

Что было делать? Я двинулся к пожарной лестнице. Вовсю светила лунища, и по скату крыши уныло двигалась впереди меня моя длинная тень.

Потом, когда я уже перекинул ногу на лестницу и взялся за холодноватое железо, чьи-то руки, теплые, быстрые, схватили мою стриженую голову, как будто прижали к жесткой брезентовой куртке, оттолкнули:

— Ладно уж, возвращайся… Вояка, тоже мне!..

Говорят, полагается снабжать послесловием написанную книгу.

Пусть будет так.

Мы с Петей, сыном, частенько гуляем по Москве на сон грядущий. Когда он подрос, сам нашел меня.

Между прочим, я сделал из него неплохого боксера. Чемпионом он не стал, по рингу прошел негромко, но постоять за себя всегда сумеет, в том я уверен.

Свои боксерские перчатки я повесил на гвоздик сразу после войны: вышли годы. И потом Наташка слышать не хотела о ринге. Она все твердила, что не хочет, чтобы я снова дрался, довольно, хватит драки.

Но выбросить старые боксерские перчатки не дает. Пойми, попробуй, отчего?

Когда не спится, когда побаливают суставы, разбитые в боях, я вижу на старой коже черных перчаток торопливые отсветы фар пробегающих мимо машин. И снова переживаю прошлые бои на ринге, да так живо, что, бывает, начинаю сжимать кулаки.

Бокс — въедливая штука. И видно, отличная штука, если о нем забыть невозможно. Если он так здорово будоражит, не дает покоя, напоминает: пока ты жив, человек, не должно тебя покидать желание еще подраться.

Пусть не на ринге, так в других важных человеческих делах, полезных, нужных тем, с кем тебе выпало завидное счастье вместе работать и жить.