Мариэтта Чудакова - Беседы об архивах

Потомки - не судьи. Мы не вправе выносить приговоры поступкам этих людей, быть может, не вправе даже их оценивать. Но можно попробовать понять систему их рассуждений, моральные стимулы, управлявшие этими столь разными поступками.

И. Гончаров, несомненно, считал сохраняемые им до поры письма собственностью тех, кто их написал, что и выразил своей предсмертною волей, оставив за авторами писем право распорядиться ими по усмотрению. В этом своем ничем не ограниченном праве не сомневался и А. Куприн. За год или два до смерти он оставил завещание:

"В случае моей смерти прошу:

1. Похоронить меня по христианскому обряду и с наибольшей скромностью.

2. До могилы меня никому не провожать.

3. Панихид по мне не петь.

4. Речей надо мною не говорить и статей или воспоминаний обо мне не писать.

5. Если у кого есть мои письма и портреты - сжечь их.

6. У всех, кому сделал зло или какую неприятность, - простить меня.

7. Всем же попутчикам в жизни принять - глубокую благодарность".

Некоторые пункты этого документа показывают твердую уверенность завещателя в своем праве распорядиться не только порядком своих похорон (на что может, конечно, рассчитывать каждый живущий), но и посмертной своей историей: он хочет удержать всех людей от писания "статей и воспоминаний" о нем... И второе - свои письма ко всем адресатам он считает личной своей собственностью и желает предать уничтожению.

Противоборствующие свойства личности Куприна, хорошо известные именно благодаря его биографам и мемуаристам, сказались в этом документе с полною силой.

И. Левитан рассматривал полученные им письма как личную свою собственность, которой он, а не авторы писем, волен распорядиться как угодно. Сомнений в этом его праве не было ни у него, ни у его брата.

Брат не просто выполнял скрепя сердце просьбу умирающего - письмо, написанное им уже после смерти художника М. П. Чеховой, говорит о том, что он выполнял свою печальную миссию истово, в полном сознании справедливости такого решения: "Пусть ничего не ждут.

Судачить по поводу уничтоженной переписки не придется ни устно, ни печатно. Увы и ах! ...Сожжены письма, как я уже и раньше передавал Вам, мною еще при жизни его по его приказу и на его глазах.

Сделано это мною охотно, так как я мысленно вполне одобрил его решение и сам поступил бы так же, даже и теперь".

Таких примеров великое множество.

Одним из самых близких друзей поэта, прозаика и историографа Н. Карамзина был А. Петров; вместе они редактировали первый русский журнал для детей "Детское чтение", издававшийся Н. Новиковым. Письма Н. Карамзина к А. Петрову были бы ценны не только для биографов писателя, но и для истории нашей литературы - именно там, по-видимому, впервые проявились черты новой - карамзинской прозы.

После смерти А. Петрова Н. Карамзин пытался выручить письма через своего приятеля, поэта и министра двора И. Дмитриева и 21 марта 1793 года писал ему:

"Мне очень хочется иметь все бумаги покойного моего друга. Если хочешь обязать меня, то попроси их у брата его Ивана Андреевича. Надеюсь, что он сделает для меня это великое одолжение, а если не сделает, то я прошу его возвратить мне хотя одни письма мои, которые ни для кого не могут быть интересны". 4 мая того же года Н. Карамзин благодарит И. Дмитриева за исполнение его просьбы и далее пишет: "Я доволен, что письма мои сожжены, но для чего г. Петров не хотел отдать их мне, не понимаю. Жаль мне, что я заставил тебя ехать к человеку не весьма учтивому; но ты очень обязал меня". За кротким тоном письма несомненное глубокое огорчение писателя. Однако поступок брата покойного оценен, как видим, всего лишь как неучтивый. Само же право его распорядиться подобным образом письмами, адресованными покойному брату, сомнению не подвергнуто.

Оставим пока примеры эти без комментариев. Обратимся вновь к личному вашему архиву. Сохраняете ли вы полученные вами письма или, прочитав, рвете и выбрасываете? Письма от родителей - из деревни, из маленького городка, где вы родились? Письма от друзей?

Сугубо частные письма, говорите вы, лишенные интереса общего? История многократно показала, как факты и документы, казавшиеся частными, приобретали с течением времени значение общее. Судить не нам, современникам. Сохраненное вами письмо приятеля может впоследствии оказаться единственным письменным свидетельством важного, но плохо зафиксированного события. Во всем этом нет нимало преувеличения - именно таким непредугадываемым заранее путем частное письмо становится ценным историческим источником.

А сугубо личная, казалось бы, переписка ваших родителей, не уничтоженная ими когда-то и оставшаяся теперь в ваших руках? Времена их молодости - 1920-е, 1930-е годы... А письма дедушек и бабушек? Конец прошлого века, начало нынешнего... Архивистам нередко приходится слышать, что еще совсем недавно в такомто доме лежали бумаги людей 1840-х, 1860-х годов, но со смертью их последнего владельца были уничтожены, как ненужный сор. Архивный опыт убеждает, к сожалению, что в огромном большинстве случаев люди не представляют себе ценности хранящихся у них в доме старинных документов.

- А как быть с перепиской близких людей?

- Вам кажется, конечно, что она имеет чисто семейную ценность? Но понятие это весьма относительно.

Искажение представления о ценности бумаг человека, с которым связан дружескими или родственными узами, имеет достаточно давнюю традицию. Ближайший московский друг Пушкина Павел Нащокин писал после смерти поэта М. Погодину: "Память Пушкина мне дорога не по знаменитости его в литературном мире, а по тесной дружбе, которая нас связывала, и потому письма его, писанные ко мне с небрежностью, но со всей откровенностью дружбы, драгоценны мне, а в литературном отношении ценности никакой не имеют, но еще могут служить памяти его укоризною".

Приводя эти строки, Н. Эйдельман комментирует:

"Нащокин, дорожа дружбой ушедших лет, полагал, что его переписка с Пушкиным касается лишь их обоих.

Другим, если они любопытствовали, он был готов показать, почитать письма, но все же их дело сторона...

И вот случалось, что в нащокинском доме пушкинскими письмами обертывались свечи!"

Пусть письма, хранящиеся в вашем доме, связаны с именами совсем иными, - вопросы возникают те же.

Интимный характер переписки заставляет вас сомневаться в том, стоит ли ее сохранять, удерживает от передачи в архив - вы боитесь, не будет ли это дурно по отношению к памяти дорогих вам людей.

Быть может, вы иначе бы на это взглянули, если бы осознали в полной мере то обстоятельство, что в каждом отечественном архивохранилище лежат десятки тысяч писем в равной степени интимных и что на таком фоне любая] интимность становится качеством гораздо более нейтральным, чем это представляет себе каждый владелец таких документов. Человеку, достаточно твердо убежденному в том факте, что жизнь идет и история продолжается, необходимо умение отрешиться от сегодняшней своей мерки и понять, что в архиве документ начинает новую свою жизнь, рассчитанную на десятилетия и столетия... То, что сегодня кажется вам столь существенным, со временем совершенно поменяет свое качество. Сегодня мы не знаем степени ценности переписки современников - завтра она определится. Личная окраска письма, столь яркая сегодня, в какой-то степени выцветет, внимание исследователей не на ней задержится. В научный оборот любые документы входят обычно лишь фактической своей частью. Взаимные счеты и пересуды, слишком пылкие и, возможно, несправедливые оценки далеких и близких - все это отступит в прошлое, охладится, утратит сегодняшнюю болезненную остроту.