София Шегель - Пути Господни

– Дочери мои, – торжественно произнесла Мали, даже встала со стула по такому случаю и строго посмотрела на свой цветник. – Вам жизнь строить, посмотрите на меня. Не ищите красавца, не ждите принца на белом коне. Пусть будет на извозчике или даже на своих двоих. Но пусть будет ровня и любит вас больше, чем себя и свои удовольствия.

– Все ты выдумала, папа не такой! – горячо вступилась за отца Рина.

– Папа не такой, – эхом отозвались младшие.

– Я знаю, что говорю. Сердце не обманешь, – жестко пресекла все споры мать.

Она так до конца жизни и не поверила в смерть мужа, хотя никаких следов его существования никогда никто не обнаруживал, зато сразу приняла его исчезновение как измену и не забыла обиды до последнего вздоха своего.

Мали дала девочкам немного поплакать, не слишком долго, только чтобы не раскисли, а потом поднялась, выпрямила спину и объявила свой вердикт:

– Погоревали – и хватит. Идем жить дальше.

Легко сказать! А как жить? Где взять денег на хлеб, на дрова, на керосин? Чем платить за учебу? Голову сломаешь.

На самом деле в жизни все как-то устраивается. Первой нашла работу Рина.

– Хорошая такая работа, сладкая. В кондитерской на Крещатике, – радостно сообщила она дома.

Красавица Рина, русоволосая, с медовыми глазами и бровями вразлет, с тонкой талией, стройная, высокая, неплохо образованная – лучшая частная киевская гимназия дорогого стоит – похоронила все свои девичьи мечты и пошла продавать шоколад, чтобы в доме хлеб был. И никогда ни слова жалобы или обиды.

А спустя еще пару лет и средняя дочь Лиза свою судьбу определила. Для начала пошла секретаршей в какую-то контору, стало чуть легче, тем более что Мали приспособилась давать домашние обеды: трое-четверо одиноких старых евреев приходили на ее «изысканный обед». Обычно это был луковый суп, честно скажем, совсем не то, что предлагает французская кухня, просто похлебка из лука и картошки, чуть забеленная молоком и сдобренная черным перцем, да каша на воде с каплей масла. Но и такая малость помогала держаться немощным старикам, а Мали, хоть и не зарабатывала на этом гешефте, зато чувствовала, что не зря коптит небо. Один из ее постоянных клиентов бездетный вдовец Моше Табачник со временем совсем обнищал и одряхлел, остался без единого зуба. Он так до конца жизни и приходил в обед к Мали, и она, как бы ни было скудно в доме, находила для него пару ложек манной каши и кусочек масла. А потом он исчез. Как говорится, по естественной причине.

А жизнь по этой самой естественной причине продолжалась, как она продолжается всюду и во все времена. Рина по-прежнему украшает собой кондитерскую. Лиза расцвела, заневестилась и вскоре вышла замуж по вполне жаркой и взаимной любви за веселого, доброго, очень интеллигентного молодого человека и вместе с ним уехала по комсомольскому призыву строить социализм. Только жизнь распорядилась так, что довести свое благородное дело до финала ей не удалось. И вовсе не из-за невыполнимости идеи, нет. Хрупкая, фарфоровая Лиза раньше срока выбилась из сил, надорвалась, а может, заразилась, и первая же простуда обернулась тяжелой и бурной хворью, тогда это назвали совсем как в дамских романах – скоротечной чахоткой. Умирающую, муж привез ее обратно в Киев. А когда схоронил, совсем растерялся. Каждый день он приходил в дом с бутылкой самогона, заткнутой сухим кукурузным початком, и почерневшая от нового горя Мали ставила на стол хлеб, селедку, картошку в мундирах и два граненых стакана. Они молча выпивали горькую чарку, и Мали, подперев голову кулаком, сухими глазами смотрела, как текут слезы по щекам зятя, а потом укладывала его спать на диван с высокой деревянной спинкой. Это повторялось изо дня в день какое-то немалое время, но постепенно он стал приходить все реже, а потом и совсем исчез из жизни семьи. Даже имени не осталось.

И маленькая Фирочка, пришло время, выросла, спрятала все в тот же бездонный семейный шкаф свой аттестат зрелости, работать пошла в среднюю школу – гимназии уже совсем отменили – секретарем-делопроизводителем. Повязала красную косынку и стала пропадать на комсомольских собраниях. В свободное время с лучшей подружкой Мурой и другом детства, соседским Борькой Либензоном, они бегали на все поэтические вечера и на все комсомольские маевки. Кончилось дело, как водится, замужеством. Нет, Борька тут совсем ни при чем, все из-за подруги Муры. Она позвала Фирочку съездить на выходные к родственникам в провинцию.

– Мама, можно я поеду? Мура к своей тете зовет. Ты же Муру знаешь, что может случиться?

– Ничего не может. Но приличные девушки в чужой дом с ночевкой не заявляются.

– Мама, ну какой же он чужой? Это родная тетя моей подруги. Ты же знаешь маму Мурки, так это ее родная сестра. А муж ее, Муркин дядя, – он вообще раввин…

– А грейсе нахес, раввин, – насмешливо пробурчала Мали, но отпустила свою младшенькую в первый раз в жизни с ночевкой из дома.

Через пару дней девушки вернулись домой вполне довольные. А вскоре неизвестно откуда, как чертик из табакерки, появился этот высокий синеглазый парень, молчаливый и неулыбчивый, судя по его круглому «эл», родом откуда-то из Польши. Как потом подтвердилось, из самой Варшавы, только давно еще, до революции, в детстве привезенный на Украину. Появился – и Мали сразу поняла: не стоит тратить силы отваживать, этот пришел навсегда. Как ни старался друг детства Борька, все зря, он так и остался другом детства и с годами превратился просто в фотографию в семейном альбоме. А синеглазый Адам Белецкий пришел – и остался.

Никто не собирался создавать семейную традицию, простое совпадение: они поженились, так же как Мали с Ициком, на Новый год. Только хупы уже не было, и никаких фейерверков, просто ЗАГС, а потом семейный ужин, скорее, даже просто чаепитие – самовар, горячие бублики с маслом, варенье в фарфоровых розетках.

В маленькой комнате со старинным ковром на стене – зеленые розы на белом поле, с платяным шкафом в углу и кроватью с железными хромированными шариками зарождается новая семья. Утром Адам уходит на работу в обувной магазин, целый день за прилавком, а вечером после работы спешит, как на работу, в театр. Один, без молодой жены. Мали никак не может понять:

– Разве так живут молодожены? Почему ты соглашаешься? Какой может быть театр, когда молодая красавица-жена одна дома? Где такое видано?

И сколько Фирочка матери не объясняет, что это совсем не то, что мать думает, что театр – анатомический, и Адам там не развлекается, а учится на врача, Мали, все принимая и со всем соглашаясь, в душу нового зятя не впускает. Не скандалит, конечно, да и не с чего, живут мирно, хотя трудно. Фирочка иногда робко замечает мужу: