Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

Скажут, что мы живем уже не в XVII веке, что наша цивилизация усложнилась и что театр ныне не может жить по той же формуле, что и два столетия тому назад. Против этого нельзя спорить. Но я говорю не о трафарете. Речь идет попросту о возвращении к истокам комедии во Франции. То, что нам необходимо воскресить, — это широкая обрисовка характеров, в которой гениальные мастера нашей драматической сцены видели основную цель своих произведений. Сохраним же их высокое презрение к занимательным сюжетам, попытаемся, подобно им, создавать живых людей, — правдивые вечные типы. И останемся в нашей современной действительности, с нашими нравами, нашей одеждой, нашей средой. Разумеется, надо найти некий общий прием. По моему мнению, это и есть тот натуралистический прием, на который я указывал в моем предисловии к «Терезе Ракен». Правда, это задача весьма нелегкая. Именно потому, что я еще не овладел этим приемом, я надумал тем временем создать «Наследников Рабурдена» в качестве образца, надеясь на то, что общение с гениальными драматургами выведет меня на путь к истине. Я считаю написанную мною комедию всего лишь этюдом, лишь опытом. За исключением нескольких мест, она находится за пределами того общего приема, который я ищу.

А теперь настало время сказать, откуда я взял «Наследников Рабурдена». Критика, которая наизусть знает репертуар маленьких театриков, швырнула мне в лицо названия целой кучи водевилей. Она вытащила на свет божий самые поразительные названия, такие, которых я никогда не слыхивал, — должен признаться, что мое невежество в этом вопросе велико. Я попросту взял первоначальный замысел моей пьесы из «Вольпоне», комедии Бена Джонсона, современника Шекспира.

Ни один из театральных критиков не догадался об этом. Правда, это потребовало бы некоторой эрудиции и некоторых познаний в литературе другого народа. Теперь, когда я указал источник моего заимствования, советую добросовестным критикам прочесть «Вольпоне». Они увидят, чем могла быть комедия в эпоху английского Возрождения. Я не знаю театра более отважного. Это великолепная резкость красок, неостывающее яростное стремление к правде, восхитительное исступление сатиры. Представьте себе человека-зверя, которого со всеми его аппетитами спустили с цепи, и вообразите публику, аплодирующую грозному смеху этой сатиры! В этих людях все было незаурядно, — и нервы, и мускулы у них были иные, чем у наших жалких буржуа, приходящих в театр лишь затем, чтобы с удобством переваривать пищу, сидя в первых рядах партера в белых перчатках. Разумеется, мне пришлось смягчить Бена Джонсона. Моя комедия, для оценки которой театральная критика исчерпала эпитеты, выражающие отвращение, рядом с «Вольпоне» кажется бесцветным, слащавым бумагокропанием. Среди прочих сцен в «Вольпоне» есть одна, особенно замечательная, почти пугающая, обращаю на нее внимание деликатных душ: когда доктора заявили, что больному для излечения нужна красивая женщина, один из наследников предлагает мнимому умирающему свою собственную жену. Ни одна литература не наносила подобной оплеухи человеческим страстям. Конечно, необходимо считаться с более утонченными нравами нашей собственной эпохи, но какой художник не станет сожалеть о том, что минули те прекрасные столетия, наивные и свободные, когда человеческий дух расцветал в полную силу!

Остается только во весь голос потребовать, чтобы мне возвратили звание романиста! Когда театральная критика говорит о начинающем драматурге: «Он пишет романы», — то этим уже все сказано. Под ее пером это означает, что авторы романов не способны писать для театра. Но подобное презрение со стороны театральных критиков я считаю странным. Ведь те, кто писал романы, создали литературную славу нашего века, и если кто-либо из них вознамерится применить свое дарование в театре, то критике следовало бы лишь всемерно поощрять его. Разумеется, если бы театр нашего времени был овеян славой; если бы поставленные в нем пьесы были шедеврами; если бы драматурги сообщали тому искусству, которое они представляют, весь желаемый блеск; и, наконец, если бы наш театр не требовал возрождения, — тогда я понял бы, почему нас отталкивают. Но на театральных подмостках царит пустота! И каковы бы ни были наши неудачи, они не идут ни в какое сравнение с теми, которые постигают профессиональных драматургов! Нам все равно не удалось бы уронить театр ниже того уровня, до которого он пал ныне. Но в таком случае почему же не позволить нам производить наши опыты? В целом мы хотим лишь, чтобы театр сделался значительнее. Мы пытаемся влить в него свежую кровь, дать ему правильный язык, научить его стремиться к правде. Авторы романов, литературные властители дум эпохи, оказывают честь нашему опошлившемуся театру, снисходя до него.

Повторяю, то, что произошло со мной, не единичное явление. Я говорил здесь от имени целой группы писателей. Я отнюдь не воображаю, будто моя скромная персона могла вызвать такой гнев! Я оказался козлом отпущения — вот и все! В моем лице нанесли удар идее, а не человеку. Критика обнаружила появление деятельной группы литераторов, которая в конечном счете возьмет верх. Критика не признает этой группы, отрицает ее; ибо стоит критике признать за нею талант — и критика пропала! Ей придется принять идею жизненной правды, которую несет с собой эта группа, а следовательно, изменить все свои критерии. Повторяю: казнили не мою пьесу, а формулу натурализма, на которой она основана. У критики было предвзятое мнение, и доказательством тому служат отзывы о премьере: ни один из критиков не признался в том, что «Наследникам Рабурдена» много аплодировали. В связи с этим я могу привести умные слова, сказанные мне одним знаменитым писателем при выходе из театра. Прощаясь, он заявил: «Завтра вы окажетесь великим прозаиком». И в самом деле, на следующий день люди, которые на протяжении десятилетия отказывали мне в таланте, стали превозносить мои романы, стремясь изничтожить мою пьесу. Приведу также слова — на сей раз устрашающие, — произнесенные неким закоренелым романтиком, возглавлявшим одну распространенную газету, которую он превратил в политическую и литературную лавочку; он без зазрения совести науськивал на меня своего театрального критика, твердя во всеуслышанье: «Он слишком талантлив, а потому опасен; надобно его попридержать!» В моей пьесе, направленной против человеческой низости, не найти ничего подлее и кровожаднее этих слов.

Впрочем, разве успех имел бы какое-нибудь значение? Ныне успех меньше, чем когда-либо, служит доказательством достоинств произведения. Однако меня растрогало одно обстоятельство. Как-то воскресным вечером я очутился в театральном зале, заполненном простонародной публикой праздничных дней. Собрался весь квартал Сен-Жак. На протяжении всех трех актов раздавался безудержный хохот. Он сопровождал каждое слово, ничто не оставалось не замеченным публикой, этим большим ребенком, для которого, казалось, и была создана моя пьеса — примитивная и наивная в своей тенденциозности. Резкость и выпуклость образов восхищала зрителей, простота приемов сближала их с действующими лицами. Признаться ли? Впервые в жизни я испытал чувство гордости.