Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

Но если за ночь снег бесшумно покрыл землю густым ковром, люди невольно вскрикивают от изумления и радости. Все, что есть неказистого в зиме, исчезло; каждый дом напоминает прекрасную даму в мехах; крыши четко вырисовываются на ясном бледном небе; то пора расцвета зимы.

Со вчерашнего дня Париж испытывает ту радость, которую приносит снег и малым и большим детям, все безрассудно веселы — оттого что земля побелела.

В Париже есть места, где глазу открывается изумительный простор. Мы уже пригляделись и потому равнодушны к ним. Но праздношатающимся, тем, кто бредет куда глаза глядят, ищет чарующих впечатлений, тем хорошо известны эти места. Я, например, просто влюблен в Сену в той части, что начинается у Собора и тянется до Шарантонского моста; вот где невиданные, неоглядные дали.

В снегопад этот пейзаж раскидывается еще шире. Темная, зловещая Сена течет меж двух ослепительно-белых лент; тянутся молчаливые и пустынные набережные; жемчужно-серое небо, спокойное и тусклое, необъятно. И в этой мутной, ворчащей воде, в этой белизне, во всем этом спокойствии есть какая-то мучительная грусть, горькая, печальная сладость.

Утром вниз по реке спускалась лодка. Снег засыпал ее, и в сумрачной воде она выделялась белым пятном, как будто кусок берега плыл по теченью.

Какой писатель возьмется изобразить пейзажи Парижа? Ему пришлось бы рисовать город в каждое время года по-новому — черным в дождь и белым под снегом, светлым и ярким в первых лучах майского солнца, раскаленным и обессиленным в августовский зной.

Я прошел через Люксембургский сад и не мог распознать ни деревьев, ни цветников. Ах, где ты, листва, отливающая золотом в желтых и алых лучах заходящего солнца! Мне показалось, что я попал на кладбище. Каждая цветочная грядка похожа на гигантский надгробный камень; каждый куст чернеет, как крест.

Косые ряды каштанов словно огромные люстры из цельного стекла. Работа чудесная; каждая веточка в тончайших хрустальных украшениях; на темной коре изящная вышивка. Просто страшно дотронуться до этого легкого стекла, — как бы не разбить.

На главной аллее рабочие, очевидно, разгребали снег, она вся изборождена широкими шрамами, как будто здесь вырыты братские могилы. Снег, наваленный по краям этих зияющих рвов, придает им зловещий вид; рядом с белизной снега они кажутся еще чернее, они словно готовы поглотить жалкие гробы бедняков.

Лишь на деревьях — огромных стеклянных люстрах — остался нетронутым их тонкий узор. А там, на площадке, зябнут под белым покровом статуи и смотрят поверх перил на девственные, незапятнанные лужайки.

Существуют, однако, и такие парижане, которые недолюбливают снег, я имею в виду сереньких юрких воробышков, невероятно суетливый и нахальный народ.

Им нипочем и дождь и пыль, они умеют скакать по грязи, не пачкая лапок. Но бедняжки подымают отчаянный крик, когда в поисках хлебной крошки им приходится прыгать по снегу. Куда девалось их шумливое озорство, — у них жалкий вид, они сердятся, просят есть, не находят больше хороших местечек, где они всегда могли обильно позавтракать, и, коченея от холода и голода, в испуге стремительно улетают.

Расспросите обитателей мансард. Вам расскажут, что сегодня утром воробьи подлетали к окнам и стучали клювами в стекло. Они просились внутрь, чтобы согреться и поесть. Эти маленькие создания отважны и доверчивы, они знакомы с людьми и знают, что мы не причиним им зла. Они кормятся на улице у наших ног, почему же не могут они покормиться со стола в нашем жилище?

Тот, кто впустил их, замечал, какие они ласковые, совсем как ручные. Они садились на краешек буфета или комода и, радуясь теплу, взъерошив перышки, с удовольствием клевали рассыпанные перед ними хлебные крошки. Но лишь только снег порозовел под солнцем, они вспорхнули и улетели прочь, весело щебеча в знак благодарности.

На перекрестке у Обсерватории я увидел дрожавших от холода, но восхищенных детей. Их было трое — два мальчика лет по двенадцати в неаполитанском наряде и восьмилетняя девочка, опаленная солнцем Неаполя. Они положили на кучу снега свои инструменты — две арфы и скрипку.

Мальчики играли в снежки и взвизгивали от удовольствия. Девочка, присев на корточки, с восторгом погружала в снег свои посиневшие ручонки, на ее смуглом лице было написано восхищение. Ее волосы были прикрыты пестрым лоскутом, она зажала между коленями свою красную шерстяную юбку, и видно было, как дрожат от холода худенькие голые ножки. Она вся закоченела, но улыбка не сходила с ее свежих розовых губок.

Конечно, этим детям привычен лишь тяжкий зной; холод, мягкий снег для них праздник. Перелетные птички, они явились на наши улицы из страны жгучего солнца и, забавляясь белыми зимними цветами, забыли про голод.

Я подошел к девочке.

— Видно, ты не боишься холода? — спросил я.

Она посмотрела на меня по-детски непринужденно, широко раскрыв черные глаза.

— Ну конечно, боюсь, — ответила она на своем ломаном языке. — Руки у меня горят. Это очень смешно.

— Но ты не сможешь теперь удержать в руках скрипку.

Она испугалась и побежала за скрипкой. Потом, усевшись на снегу, стала изо всех сил бренчать на скрипке окоченевшими пальцами.

Она сопровождала эту варварскую музыку отрывистым пронзительным пением, которое терзало слух.

Красная юбка выделялась на снегу пылающим пятном. Точно солнце Неаполя, померкшее в гуще парижских туманов.

Но громада города скоро сбрасывает свой красивый белый покров, ее венчальный наряд быстро линяет. Поутру она украшает себя кружевами, тончайшим газом, блестящим атласом, а к вечеру зачастую ее прекрасный убор уже выпачкан и изорван. На следующий день белое платье все в лохмотьях.

Воздух теплеет, снег принимает синеватый оттенок, вдоль стен текут тоненькие струйки, начинается оттепель, отвратительная оттепель, покрывающая улицы грязью. Вся жизнь — сплошная сырость, стены делаются серыми и липкими, деревья как будто прогнили и увяли, канавки превращаются в черные непроходимые клоаки.

Париж стал еще грязнее, еще мрачнее, еще гаже, чем раньше. Ему захотелось одеться в нежные ткани, но они превратились в лохмотья, безобразно валяющиеся на мостовой.

Перевод Е. Брук

Сотни их ищут забвения в сентябрьскую лунную ночь. Каждый год встречаю я их приблизительно в одну и ту же пору, между 15 августа и 15 октября, когда они прогуливаются стайками по широким тротуарам или по аллеям Люксембургского сада.

Они носят свою скорбь глубоко в сердце. По лицу трудно что-либо прочитать, лишь иногда их выдает беспокойный, нарочитый смех. На них белые юбки, желтые или синие жакеты, шляпки с перьями; щеки нарумянены. Но это вдовы.