Валерий Хаит - Одесский юмор. Рассказы, миниатюры, афоризмы

Какие бы куплеты он ни исполнял: «Я Зингертальчик — красивый мальчик» или коронные «Зингерталь, мой цыпочка, сыграй ты мне на скрипочка…» — зрители хохотали безудержно. В романе «Хуторок в степи» Валентин Катаев с присущей ему точностью деталей вспоминает: «Любимец публики Зингерталь. Это был высокий тощий еврей в сюртуке до пят, в пикейном жилете, полосатых брюках, белых гетрах и траурном цилиндре, надвинутом на большие уши. Он подмигнул почечным глазом публике и, намекая на Столыпина, вкрадчиво запел: «У нашего премьера ужасная манера на шею людям галстучки цеплять…» После чего сам Зингерталь в двадцать четыре часа вылетел из города». И в последующие годы артисты «разговорного жанра» являли у нас собой, по нынешней терминологии, «группу риска».

Так вот, в том же 1918 году у Зингерталя, как и у Саши Франка, похитили фрак. А это было равносильно утрате мастером самого главного его инструмента. Фрак у Льва Марковича был единственный. Где и при каких обстоятельствах это произошло, вовсе не важно, поскольку в Одессе, как известно, все могли украсть, даже сигнальную пушку, которая стояла когда-то на Приморском бульваре справа от лестницы и своими выстрелами возвещала полдень.

Однако, в отличие от аналогичной ситуации с Сашей Франком, к Зингерталю никто не приходил, не оставлял залог, не обнадеживал и тем более не возвращал его единственный фрак. «Знающие» люди соглашались, что помочь куплетисту может только Миша. Они не говорили, кто такой этот Миша, потому что за всю историю Одессы только нескольких человек не называли по фамилии, но все и так знали, о ком идет речь: дюк — герцог Ришелье, Сашка — всемирно известный скрипач из «Гамбринуса», Сережа — легендарный велогонщик и авиатор Уточкин и Миша — «король» Молдаванки Винницкий, которого одесситы «держали за Япончика».

«Знающие» люди устроили встречу в одном из просторных дворов Молдаванки. В центре его стоял новенький зеленый пулемет «Максим», и на кухонном табурете восседал один из «мальчиков» Миши в лихо сдвинутой набок соломенной шляпе-канотье с черной репсовой лентой и в распахнутой студенческой тужурке, из-под которой синела-белела матросская тельняшка. А вокруг прыгали пацаны: «Дяденька Буся, жлоб, дайте хоть разик пострелять!» «Мальчик» лениво показывал им кулак с зажатыми в нем семечками и продолжал виртуозно забрасывать их в рот. Этим же кулаком он молча указал Зингерталю на дверь, за которой должна была состояться аудиенция.

Рассказ-жалоба ограбленного был сбивчив и более полон эмоций, нежели фактов, но Миша терпеливо выслушал пострадавшего и по окончании его сбивчивого рассказа презрительно процедил: «Ха-ла-мид-ни-ки». Надобно знать, что «халамидниками», в отличие от «людей», воры и налетчики презрительно именовали своих мелких «неорганизованных» коллег, стоявших на самой низкой ступени уголовной иерархической лестницы как по уровню профессионализма, так и по следованию морали и соблюдению неписаных законов криминального мира. И уже из уголовного жаргона этот специфичный, ныне начисто забытый термин перекочевал в одесский язык, на котором халамидниками называли непутевых, несерьезных, словом, зряшных личностей. «Халамидники, — повторил Миша, — голову отвинчу». И деловито поинтересовался, «когда господин артист имеет завтра быть дома». И даже несведущий в подобных делах Зингерталь понял, что, как говаривал Илья Арнольдович Ильф, сегодня здесь уже ничего не покажут, но дела его, кажется, не так плохи.

Действительно, на следующий же день куплетиста навестил человек, о котором ничего нельзя было сказать, кроме того, что он молодой, осведомился: «Или вы тот, кому следует фрак?» — и вручил его, простецки завернутый в газету «Одесская почта». Последнее наводило на мысль, что фрак никак не мог быть приобретен в магазине готового платья или конфексионе, где приказчики, несмотря на пошатнувшееся время, щегольски упаковывали покупку в пакет из хрустящей оберточной бумаги.

Но не успел еще опомниться новоявленный владелец фрака, как прибыл следующий посланец, за ним еще и еще. И каких только фраков они не приносили: изрядно залоснившийся, но тщательно отутюженный фрак официанта «Лондонской» гостиницы, старинного покроя онегинский фрак, еще недавно, по-видимому, пребывавший в костюмерной одесского Городского театра, респектабельный фрак присяжного поверенного. В конечном счете их оказалось ровно тринадцать, а могло быть четырнадцать, если бы, как говорят в Одессе, между ними наличествовал фрак самого Зингерталя, великолепно сшитый когда-то в мастерской на Дерибасовской угол Ришельевской…

Мне довелось слышать эту историю много лет назад, когда еще было живо немало из тех, о которых теперь имею честь, долг, удовольствие и счастье рассказать, потому что, как с грустью написала когда-то наша землячка Вера Инбер, «они жили, эти люди. Многие из них прошли и скрылись, как будто их ноги никогда не топтали легкие седые травы у дороги», и на Молдаванке музыка не играла.

Котенок очень гордился собой, но еще больше им гордилась мама-кошка. Правда, при этом обоих превосходил гордостью их хозяин — маленький мальчик, которым весьма гордились его мама, папа, две бабушки и дедушка. Дом, в котором они жили, был просто переполнен гордостью. Что касается города, где все это было, то он всегда считал себя гордостью страны. Страна, поскольку гордиться ей было особенно нечем, гордилась своей историей. Планета же, где располагалась эта страна, была по космическим масштабам весьма скромной. Причем скромной до такой степени, что даже гордилась этим…

— Сегодня с самого-самого утра — дождь, — сообщает она мне по телефону доверительным шепотом.

Смотрю в окно. И действительно, на улице осенний, непрекращающийся… Как трогательно, она не может мириться с моим невежеством, даже по части погоды. Но теперь пробел восполнен. Настроения ноль.

— Как это верно и как вовремя сказано, — отвечаю. — Только ты способна с таким вниманием относиться к природе и подмечать то самое важное, что в ней происходит. Сталкиваюсь с этим по многу раз в день и не перестаю удивляться. Это твое качество для меня всегда внове.

Ничто ее так не трогает, как возможность быть исключением.

— Ты сильно преувеличиваешь, — реагирует на это она, — но слышать от тебя такое все же приятно.

Это наша прелюдия к вопросу: «А ты меня любишь?»

Когда он прозвучит, я с готовностью отвечу:

— В самом начале дня, безусловно, да. Но сейчас уже близко к двенадцати, и мне трудно разобраться в своих чувствах. Много дел. Вчерашняя усталость, погода…