Леонид Резников - Тришестое. Василиса Царевна

Давно это было али совсем недавно – не скажу. Главное, было! И дошло до меня…

Нет, дошло как раз вовремя. И вот только не надо плоских шуточек, будто я тугодум какой и доходит до меня на восьмые сутки, как до слона, то есть до жирафа – и при чем тут только слон, в самом деле?! Мда! В общем, не сбивайте меня, я и сам собьюсь…

Так на чем я остановился? Ах да!

И как-то услышал я… Нет, я не глухой! Выражение это такое образное, понимаете? И первое тоже, если кто не в курсе! И ничего смешного, между прочим. Ну что за люд такой: все-то ему надо позлословить, каждое слово перевернуть, перекрутить да переиначить. Вот не буду сказывать, и не услышите ничего, и ни в жизнь до вас не дойдет… Вот то-то, и только пикнете мне еще!

Значит, так. Про то отец мне сказывал… Ага, молчите?! Вот и хорошо, вот и ладушки.

Стал-быть, сказывал мне отец, а ему – его отец, и так далее… Нет, кто первым был – не скажу. И вовсе не тайна, ушлый ты мой, а не ведаю я про то. Да и важно ли это?.. Ну, кому как, разумеется, а мне так глыбоко поплевать с во-он той колокольни. Кстати, с нее-то все и началось!..

Мужик, отвянь уже, Христом Богом молю! Чего привязался: кто да сколько? Скажем, осемьнадцатый пра-пра тебя устроит? А звали… положим, Злобыня Вмордудайский. Устраивает тебя такое?.. Нет, я тебе не угрожаю, и в мыслях не было! Но если не оставишь меня в покое со своей любознательностью, мне придется вспомнить о неукротимом величии моих предков. Вот и славно. Как говорится, дас ист гут! Ферштейн?..

Так вот, все началось с этой самой колокольни, потому как с нее все наше Тришестое царство видать, будто на ладони: поля раздольные, луга привольные, реки широкие, озера полноводные… да-да, и полнорыбные тоже, разумеется, а реки полнорачные. Помните: сунул грека чего-то там в реку?.. Именно пальчик, малышка, ты права! Ма-аленький такой пальчик… Да, мужик, у кого какой есть, разумеется. А тебе бы язык туда сунуть не мешало да раком его пришлепнуть. Во-во!.. И правильно, наше тебе гуд бай с кисточкой!

Фу-у, даже дышаться легче стало… Опять сбил меня, ирод проклятый! На чем же я… Ага, спасибо, малышка.

Значит, что я забыл: про луга да поля сказывал, про реки с озерами – было… Горы высокие, степи бескрайные, леса дремучие да болота… нет, золотце, не угадала – не вонючие… Ну какие? Топкие, булькающие, вязкие… и гнилые, конечно… и гиблые… Кто сказал: зловонные и смрадные? Опять ты?!. Как же ты мне надоел, мужик! Ну, пусть будут смрадные… да-да, малышка, и вонючие, разумеется – как же без этого? В общем, всякие имеются у нас болота. Мда…

А смотрел на все это с высокой колокольни Иван – царский сын. Смотрел и вздыхал, потому как души не чаял в своем родном Тришестом, и чувства разные прямо-таки распирали его. Заберется он, бывало, на колокольню спозаранку как глаза продерет да так и сидит там до самой обедни. Сидит и любуется на красоты родного края, ножками болтает, песенки веселые насвистывает – много ли для счастья человеку надо? И невзлюбил Ивана за то Федька-звонарь. Ух, противный был человечишка, завистливый, какую гадость измыслить-сотворить – равных ему не было. Положим, не угодит Федьке сосед чем, так он ему в колодец от души наплюет али горшки на тыне переколотит; мельник чем не потрафит – крылья матерчатые у мельницы гвоздиком продырявит; сапожник – подметки у того потырит; мальчишки раскричатся, разыграются – и тут Федьке не слава богу: из рогатки незаметно в них пулять зачнет али собаку на них спустит, мол, сама веревку оборвала, а веревочка-то, ясное дело, подпилена… Уж сколько ему за то отец Панфутий выговаривал, да разве речами такого проймешь?

А что за дело, спросите, вредному Федьке было до Ивана Царевича? А никакого, собственно, дела и не было, да только праздным «золотым» оболдуем считал Федька Ивана: день денской Федька в трудах, руки мозолит, жилы рвет, тягая колокола, а этот сидит себе, носом поводит из стороны в сторону, песенки распевает и в ус не дует. И откуда Федьке-то знать было про государственные важности. Иван-то не просто так сиднем сиживал, а дозор вел. А что насвистывал, так сами посидите на верхушке колокольни часов эдак пять-шесть, не то что свистеть – волком взвоешь! Но и помимо дозора дел у Иван Царевича имелось хоть отбавляй: государственную избу поправить, государственный огород прополоть, государственную корову подоить – да мало ли. Царство-то наше небогатое в те времена было, на слуг не больно-то раскошелишься… Чего, мужик? Ну разумеется, и сейчас не медом мазано, а тогда уж и подавно… Нет, мужик, не этим самым! И что же ты за человек-то такой вредный да всем недовольный?.. А кому легко? Думаешь, мне? Сам вот попробуй сказывать, а я языком буду за кажное твое слово цепляться… Вот то-то и оно. Беда прямо.

Впрочем, то не самая лютая беда. Бед и без того в любом царстве хватало, да и в нашем Тришестом не без них. Но имелись две главные беды: дураки и дороги. И те беды до нашего времени руки-то свои протянули. Нет, даже три беды… Какая третья, спрашиваешь? А язык длинный… Ага, вот именно… Молчит он! Дум спиро, сперо.

Короче, забудем про желчного мужика и вновь обратим взоры свои к Федьке.

Смотрел тот снизу на Ивана Царевича, смотрел, скрипел зубами, едва в порошок не стер, да и решил досадить царевичу. Взобрался он на колокольню, подкрался незаметно да как устроит трезвон-перезвон. Иван Царевич, пусть и не был крутого нраву, но и рохлей распоследним не слыл, тем более трусом. Но от такой предательской неожиданности вздрогнул он всем своим могучим телом, и потянулись его крепкие руки сами собой к шее тощей Федькиной. Федька-то вмиг скумекал, чем задумка его нехитрая обернуться может да и решил свинтить с колокольни подобру-поздорову. Но не тут-то было!

Сграбастал его Иван Царевич за шкирку, словно щенка нашкодившего, и ну трясти. Так тряс, едва душу не вытряс. Ножки-ручки Федькины болтаются, зубы клацают – с перепугу аль еще с чего, того не ведаю. Побледнел Федька, с лица сошел. Самое время пощады запросить, да только вскорости надоела та забава Ивану Царевичу, наскучила. Взмахнул он Федькой еще разок-другой для острастки и разжал пальцы. Федька с воплем вниз с колоколенки и ухнул, и прям в сено, что мужик вилами в возок грузил. Лежит себе звонарь, не шеволется, лишь глазами вращает – осознать, значит, пытается, жив ли еще али на тот свет прямиком угодил. А мужик-то с перепугу перекрестился и вилами так легонько в стог ткнул, для проверки, значит. Федька враз и ожил.

Взлетело сено, разметалось, Федьку из стога словно катапультой греческой выкинуло. За зад руками держится, круги вокруг колоколенки наматывает да орет почем зря благим матом. Мужик с вилами в иной раз перекрестился, да и деру дал, лишь пятки засверкали. Так и не понял он, чего это в его сено залетело: леший али соломенный какой, так страшен и неузнаваем лик Федькин был.