Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди

Мара визжала и рвалась из рук. Била крыльями, раздирая их о Зигфридову куртку.

— Я же говорил, — Зигфрид чувствовал, как течет по пальцам призрачная кровь, — не надо меня трогать. Я домой спешу…

Тот, кто обзывал его дурнем, рассмеялся и посоветовал:

— В Познаньск езжай.

— Что мне там делать? — Зигфрид швырнул остатки мары на землю и придавил сапогом. Сапоги тоже были непростые. Пожалуй, единственным предметом его одежды, лишенным иного, напрямую не связанного с функциональными обязанностями смыслу, был носовой платок.

— Поверь, хорошему некроманту в Познаньске всегда место найдется…

Мара визжала под сапогом, расползаясь хлопьями тумана. А тот впитывался в ноздреватую сухую землю. Теперь точно прорастет ядовитым цветом… надо будет вернуться, глянуть, авось чего интересного и отыщется.

А Познаньск… Познаньск обождет.

Странное дело, но до дома Зигфрид добрался без приключений. Буря и та при всей ярости своей обходила его стороной. Швырнет в лицо колючими иглами льда. Лизнет щеку жарким южным ветром, рыкнет и отступит.

Болота гудели.

Ведьмаковская дикая сила ломала их, выкручивала, причиняя изрядное беспокойство всем тварям. И гарцуки, выбравшиеся было из трясины, не рисковали расправлять кожистые крыла. Скулили упыри, жались к земле кровохлебы…

Дом стоял.

Окна черны. Двери распахнуты. Скалится. Смотрит на Зигфрида шальным зверем. И такого не приручить, да и одолеть не сразу выйдет…

— К ноге, — сказал Зигфрид, хлопнув по сапогу плетью.

И дом оскалился.

Загудел.

— К ноге, хвост собачий… — Плеть обрушилась на лестницу, расколов мрамор. И трещина зазмеилась, поползла внутрь дома, раздирая его пополам.

Загудело.

Полыхнуло чужою силой. Злою силой. Такой, что раздавит Зигфрида, что муху… только он не муха. Он княжич… князь.

И отступаться не привык.

Клубилась тьма, ластилась к ногам, ложилась на плечи мягчайшим плащом.

— К ноге. — Зигфрид поставил ногу на ступени, и дом не посмел стряхнуть ее. Он чувствовал хозяина и всей сутью своей желал подчиниться ему. Приласкаться… но в то же время дурное, дареное нашептывало, что не след слушать этого человека.

Смять его.

Зигфрид шел.

Гостиная… и курительная комната… библиотека, оставшаяся нетронутой. Вязкая тишина второго этажа, где буря и та не слышна. Но слышны шаги за спиной. Скрип половиц. Зеркало, в которое глядеться не стоит, хотя та, что создала его, мертва. И со смертью ее многие создания получили волю.

Гостевые покои.

В них, казалось, сохранился аромат ее духов… и призраком памяти — отражение в зеркале. Зеркало Зигфрид обошел стороной. Он остановился посередине комнаты, прислушиваясь к дому… к месту. Тьма молчала. С ней случалось порой задумываться, а то и вовсе оставлять Зигфрида. И значит, эту загадку он должен был разрешить сам.

Эмилия… она пришла в дом…

Принесла.

Спрятала?

Что? Зигфрид коснулся гладкой поверхности секретера… пусто… и в стене… и под стеной… а вот камин… лето было. Конечно, лето. Розы цвели. Тепло. И камины закрывали каминными решетками, узорчатыми, за которыми выставляли горшочки с цветами. Экономка всегда ставила горшки ровненько, будто по заранее вычерченной линии. А тут вот сдвинуты были. И мирт пожелтел…

Зигфрид вытряхнул землю.

Пальцы разминали черные спекшиеся комки. Хрустели корни. И желтый волосяной червь шевелился в жалкой попытке ускользнуть.

Зигфрид подцепил его ногтями. Повертел перед носом. И раздавил.

— Так оно лучше…

Дом застонал. И стон этот, рожденный стенами, трубами каминными, ходами мышиными, обрушился на Зигфрида. Он проникал в кровь, и кровь закипала. Он выворачивал слабое тело наизнанку. Он… он заставлял плакать, хотя Зигфрид никогда не плакал.

Но вдруг навалилось все и сразу.

Эмилия…

…и дед, который застыл в круге, сжимая нити силы…

…стена, что вот-вот рухнет.

…тьма, не способная защитить.

…отец со щитом. Кровь идет из носа, из ушей, но он все одно стоит. И кажется, что не сойдет с места, даже если этот дом рухнет…

…бабушка… к счастью, она отбыла к подруге… а Зигфрид мог бы уйти… отец говорил, чтобы Зигфрид ушел… игла вошла под лопатку… и тело, собственное тело, предало.

Сейчас тоже предавало, сотрясаясь в рыданиях, выдавливая из себя слезы. Он ведь никогда не плакал… никогда… и не будет.

Он успокоился.

И руку разжал. Вытер измазанные едким соком червя пальцы.

Поднялся.

Дом все еще жил, но эта жизнь уходила в болота. И стекла мутнели, расползались трещины по стенам. Вспучивались пузырями шелковые обои… трескалась мебель. А гобелены на стенах и вовсе рассыпались прахом…

Зигфрид шел.

Бежал.

И в подвал успел до того, как черный кокон распался на тонкие нити.

— Отец?

Он еще дышал. Слабо, но дышал… и веки дрогнули. В мутных глазах Зигфрид увидел себя.

— У… уезжай. — Он скорее прочел это по губам, нежели услышал.

— А ты?

Не жилец. Тьма знала правду. И Зигфрид знал. Он слышал хрипы и клекот в груди отца. И нервную дрожь ослабевшего сердца.

Эта смерть будет освобождением, но, видят боги, Зигфрид не был готов смириться с подобной свободой.

— Уезжай…

От слабого голоса этого раскололся потолок. И мелкая пыль осела на плечах Зигфрида. И на костяном клинке, который вошел в окаменевшую плоть легко. Тело отца дернулось, вытянулось в струну и тут же обмякло. Зигфрид же подошел к деду… и к чужаку, который был почти мертв.

— Я не позволил ей уйти, — сказал он, прежде чем вскрыть тому, чьего имени Зигфрид не знал, горло. — Дал шанс. Но… долг еще не выплачен.

На рассвете третьего дня Манька Паносина, которую односельчане кликали просто и незамысловато Паносихой, полола бураки. Дело это, требовавшее от Маньки не только раннего подъема — к полудню солнце припекало уже так, что куры и те под лавками прятались, — но и полной сосредоточенности на процессе, всецело завладело ее вниманием. А потому чужака Манька заметила не сразу. И как заметишь, раком в борозде? Только когда носом в самые сапоги уткнешься.

Сапоги были пыльными. И черными.

И штаны черными.

И куртка, серебром увешанная плотно…

— Охотник, что ль? — дружелюбно поинтересовалась Паносиха, которая незнакомых мужиков не боялась. Небось посеред дня не забьют. А ежели чего другого, так она ж и сама не против на девятнадцатом-то году вдовьей жизни.

Только чего другого охотник явно не желал.

— До Познаньска далеко? — спросил он, склонивши голову набок.

А молоденький. Бледненький. Прям глядишь, и жалость разбирает.

— Верст триста, — честно ответила Паносиха.

Охотник задумался.

— А в какую сторону?

— Ну… — тут уж задумалась Паносиха. В жизни ее, ограниченной просторами родного села, столица представлялась чем-то далеким. — Стало быть, ежели на станцию… то прямо по дорожке идитя. А там через версту и будет. Ныне четверг аккурат. Вечером поезд быть должен.