Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Перемещенное лицо

– Борька! – не усомнившись в имени, позвал его Иван и поманил пальцами: – Кам хир!

Борька поднял голову, посмотрел на Ивана с некоторым сомнением, не обращено ли приглашение к какому-нибудь одноименному существу.

– Кам хир! – повторил Иван.

И хотя английским языком Борька вряд ли владел, но интонацию понял правильно и сделал несколько шагов в направлении приглашающей стороны. Прошел немного, остановился.

– Давай, давай, – поощрил Чонкин. И похлопал себя по голени. В конце концов Борька подошел и доверчиво уткнулся грязным пятачком в чонкинские кроссовки. Чонкин почесал Борьку за ухом, тот довольно захрюкал, повалился на бок, позволяя себя баловать и ласкать. А Чонкин вспомнил того Борьку, и что-то еще из той жизни вспомнил, и вспомнил, куда Нюра прятала ключ. Не веря собственному предчувствию, сунул он руку под половицу, и, конечно, там он и был, этот ключ. Там же, где лежал без малого пятьдесят лет тому назад.

– Фанни, – сказал сам себе Чонкин, открывая замок. – Чудну! – перевел сам себя на родной язык.

В сенях он снял кроссовки и, войдя внутрь, увидел, что здесь все по-прежнему. Не было в избе ничего нового, кроме, может быть, двух стульев с гнутыми спинками и телевизора «Горизонт», стоявшего в углу и покрытого кружевной салфеткой.

Правда, была еще одна вещь, она бросалась в глаза с порога. Прямо над телевизором висел большой двойной портрет женщины и мужчины. Женщина в цветастом хорошем платье, немножко даже подкрашенная, с румянцем на щеках. Это, Чонкин догадался, была, конечно, Нюра. А мужчиной, прижавшимся плотно к ней и глядевшим прямо на Чонкина, был красавец-полковник в фуражке летчика, со звездой Героя Советского Союза и тройным рядом орденов под нею. Чонкину показалось, что полковник (наверное, тот, о котором болтал когда-то Леша Жаров) смотрит на него не просто так, а с насмешкой соперника-победителя.

И – вот она, человеческая натура! – вспыхнуло в нем и опалило душу чувство ревности. Сам понимал он, что это глупо и странно: жизнь прошла, и столько всего в ней случилось, годами не вспоминал он о своей предвоенной возлюбленной – какая уж тут ревность! Но, понимая, что права на ревность у него нет, справиться с собою не мог и, расхаживая по комнате, бросал на полковника недобрые взгляды и сердито бормотал обращенные к Нюре упреки, что не дождалась, соблазнилась звездами на погонах и звездою на гимнастерке, а рядового солдата без звезд выкинула из сердца. Так он ходил, размахивал руками, бормотал, не ведая, что несет, не отдавая себе отчета в том, что сам он давно уже не солдат, а по реальному положению в обществе и по достатку, может быть, даже выше советского генерала. Но, разволновавшись, был не в силах себя удержать и так ходил, пока не заметил на серванте пачку перетянутых резинкой бумаг. Он взял бумаги и увидел, что это не просто бумаги, а старые, очень старые письма, сложенные треугольником, как это делалось во время войны. Все они были проштемпелеваны и адресованы Беляшовой Анне Алексеевне, а в качестве обратного адреса стояло «Энская часть», и ничего более.

Чужие письма читать, конечно, не полагается, но мистер Чонкин был, правду сказать, не столь хорошо воспитан, чтобы вдаваться в подобные тонкости. Он раскрыл первое письмо и начал ползти по строчкам, и было это непросто, потому что печатные русские буквы ему временами еще кое-где попадались, а написанных от руки не видел он давно. Почерк у автора писем, на счастье, оказался разборчивый. «Привет из Энской части! – шевелил губами Чонкин. – Здравствуйте, Нюра! Добрый день или вечер. С фронтовым армейским приветом к вам ваш Иван…»

«Тоже Иван», – отметил Чонкин, и это его частично примирило с писавшим. Он стал читать дальше, что-то его стало смущать, не дочитавши текста, он посмотрел в конец письма, поднял глаза к портрету, кое о чем догадался, но нет, не похож он был на этого писаного героя.

Перебрал еще несколько писем, разволновался, забегал по комнате, бросая на портрет взгляды то с одной стороны, то с другой. И на себя посмотрел в зеркало, и признал с неохотой, что, хотя и моложаво выглядит, и зубы у него искусственные и искусно сработанные, а сравнения с полковником он сейчас не выдерживает и, пожалуй, раньше тоже не выдержал бы.

Вернулся к письмам, стал читать одно за другим, аккуратно раскрывая, а потом так же и складывая. Два раза не выдержал и пустил слезу. Захотелось увидеть Нюру немедленно, обнять, прижать к себе, остаться с ней до скончания дней. Но, подумав еще, понял, что, пожалуй, зря он сюда приехал. Не его она ждала во время войны и не его образ хранила в памяти после. Тот, кого она ждала, был гораздо лучше его и лучше вовсе не тем, что летчик или полковник.

Чонкин глянул в окно. Солнце над речкою Тёпой стояло пока высоко, был шанс еще добежать до станции засветло. Он сложил письма, перетянул их резинкой, положил на прежнее место и посмотрел, не оставил ли каких-нибудь следов своего пребывания.

Нет, не оставил.

Надел кроссовки, положил ключ на прежнее место и двинулся прочь.

Но едва отошел от дома, как из-за бугра появилась она.

Она шла с двумя кошелками, бедно одетая старая женщина. И худая. Ничего не осталось от пухлых щек, от полных грудей и прочих округлостей. Поравнявшись с Чонкиным, Нюра взглянула на него, как на незнакомого человека, мельком и равнодушно, но по еще не прошедшей кое-где привычке деревенских жителей поздоровалась и двинулась дальше. И он продолжил свой путь, но через несколько шагов обернулся. И увидел, что она стоит и смотрит на него.

Он ей улыбнулся во весь рот фарфоровыми зубами. Она улыбнулась в ответ и, спохватившись, прикрыла свою беззубость ладошкой. А потом, оставив кошелки на тропе, медленно пошла к нему. Подойдя, протянула руку и сказала: «Здравствуйте, Ваня!» Так сказала, как будто ничего необычного не было в этой встрече. А он ей ответил: «Хай! Очень приятно вас видеть опять».

Потом они сидели у нее, пили чай с карамельками.

Вернее, он пил, а Нюра смотрела на него.

– А вы сейчас, стало быть, откуда приехали?

– Из Охайо, – сказал Чонкин.

– Далеко это?

– Далеко, – сказал Чонкин.

– В Сибири?

– Подалее.

Не представляя, что может быть дальше Сибири, Нюра помолчала.

Он понял, что она не представляет, и сказал ей:

– Из Америки я приехал, Нюра.

– Из Америки, – машинально повторила Нюра, а потом как бы спохватилась: – Как это из Америки? Из самой Америки?

Она была высокого мнения о Чонкине, предполагала, что на многое он способен, но Америка для нее все еще оставалась где-то за облаками или в потустороннем мире, и даже вообразить, что вот сидящий перед ней человек способен существовать в Америке, она не могла.