Михаил Жванецкий - Мой портфель

Мужики тоже, когда чулки носили в шестнадцатом веке, бегали все время. А брюки одели – как-то успокоились. Теперь эти все у них переняли.

А есть некоторые хохочут и хохочут, а подойдешь – убегают. И погладить себя не дают. Она, конечно, страдает, если ее гладят или там щипают, но если поймал, держишь крепко, то уже гладишь, гладишь… Пока не вырвется. А зачем вырываться, зачем? Ну понимает же, что гладить будут, далеко не убежишь. Так нет, вот этот пусть гладит, а вот именно этот – нет.

Хотя сами мужики говорят, что разница между ними небольшая. Но эти, видимо, чувствуют. И страшно кричат, если не тот гладит, страшно кричат.

Так что все, кто тишину любит, одни живут.

Меня подозвал к себе народный певец и композитор:

– Тебе нравится?

– Нравится. Мне вообще нравится то, что ты делаешь, – сказал я. – Ты так пишешь песни, что они кажутся народными. Вот мне бы такую фамилию и национальность, как у тебя, я бы страну перевернул.

– А я еврей, – сказал он.

– Да ты что? Вот бы не подумал.

– А никто и не подумает, – сказал он, – никто не знает.

– Ты что, честное слово, еврей?

– Конечно.

На следующий день я подошел к нему:

– Так ты что, еврей?

– Да так, серединка наполовинку.

– Что, мама?

– Нет.

– Что, папа?

– Тоже нет.

– А кто ж тогда?

– Ну, там путаница…

В общем, мы выпили, он сказал, что он ошибся, попросил забыть, оплатил ужин. Я согласился.

Потом я его спросил на следующем концерте:

– Так ты все-таки еврей?

Он резко отказался, сказал, что был пьян в тот вечер.

– Неужели настолько?

– Да. Без сознания.

На следующем концерте я подошел к нему:

– А я все-таки верю, что ты еврей.

Он сказал, что мне никто не поверит, все поверят ему. Тогда я заявил, что у меня есть свидетель.

Он сказал: «Ну и что?» – и предложил мне четыреста баксов, чтоб я забыл. Я попросил две тысячи, ну, чтоб как-то сгладить неприятное впечатление… Тогда он сказал, что лучше быть евреем и предложил мне восемьсот. Чтоб я за восемьсот дал ему такое счастье?!

– Нет, – сказал я, – мы записали свои показания на пленку и положили в сейф Русского православного банка.

Он отменил концерт и подослал хулиганов. Я откупился от них за четыреста и попросил их попросить у него пять тысяч за моральный ущерб, половина – им.

В общем, мы с ним сошлись на полутора, и я сжег пленку.

Теперь, когда я слышу его песню «Гей, Москва православная, гей», я ему подмигиваю, и он долгое время не попадает ртом в фонограмму.

Наш человек всем телом ест.

Всей фигурой соображает.

В желудок мало что попадает.

В дырах, в щелях застревает.

Кое-что из того, что жует, в зубах остается.

Потом второй раз ест, уже из зубов.

Так же и тексты.

Что услышит, в извилинах застревает.

В душу попадает на второй-третий день.

Через неделю подойдет: «Как вы хорошо сказали!»

Автор так же – услышит, вздрогнет, носит в извилинах. Через месяц выступит, а ему через неделю: «Как вы хорошо сказали!»

Успех в терпении.

Сижу и вычисляю: над чем парит чайка?

Пароход далеко. А ее я вижу.

Не надо мной.

Не над рыбаками.

Не над котельной.

Не над пирсом.

Не над пляжем.

Не над кафе.

Не над деревьями.

Над чем эта сволочь парит, загружая мою голову и душу этими вычислениями?

Теперь она парит в другом месте.

Не над пароходом.

Не над берегом.

Не над кафе.

Не над пирсом.

Как можно думать о таких пустяках?

А как можно парить ни над чем уже три часа?

Господи! Почему так хорошо!

И в жару, когда сунешь руку в раскаленный воздух, а потом голову, а потом самоё.

И крики с пляжа, будто со сковороды.

С воплями погружают – кто красное тело, кто белую ногу.

А кто-то под водой взглядом субмарины все это ощупывает.

Из песка вырастают женщины.

Мужчины, как стихи, из мусора и водки.

И поплыли. Вид на человечество снизу.

Зажгли лампы. Почему так хорошо?

И в жару…

И когда налетает ветер и все кричат.

– Мама! Смотри… Нет, не туда. Наверх…

Огромное черное одеяло натягивают с берега.

Море встречает его темно-зеленым.

Светлая полоса всё уже.

Туда-сюда прокатывается гром.

Крики: это фронт. Фронт идет!…

Отдельные внутри клубятся облака и ходят по своим орбитам…Советчики!

Острые вспышки. Сполохи.

Всё вертится в разные стороны.

А вместе движется на нас.

С теми же воплями выскакивают охлажденные люди.

Уже черная Аркадия, еще белая Лузановка.

Но она уже сломлена и ждет.

Фронт неумолим. С нами уже не говорят – мы в тылу.

Мы неинтересны.

Туда, туда, где люди резвятся, ныряют и женщины вырастают из песка и колеблются в воде.

Всё! Мы в плену.

В домах зажглись огни.

Мы арестованы в квартирах.

И лишь по телефону:

– Ты понял, Гриша?

– Понял! Понял!

Но где же дождь? Ведь вы же обещали?

Но фронт идет вперед. Не до дождя.

Вот так. Любая власть надует. Ей главное – отнять у нас веселье.

Не о себе говорю! Просто с ужасом вдруг подумал: довольно большая часть нашего населения полностью выключена из общественной жизни. Я бы даже сказал – часть народа. Может быть, худшая, но – наша.

Эти люди не смотрят телевидение, не читают газет. Не понимают разницы между центристами, не разбираются в нашей политике, в нашей экономике, не понимают ничего. Такие это люди.

Я говорю об умных людях. Они не могут это слушать, не могут это видеть, не могут это читать. Все! Все! Все! Эта категория вычеркнута из жизни. С ними надо что-то делать. Кто-то должен с ними поговорить. Может, даже президент. Я думаю, он соскучился.

Как можно слушать, говорят они, идиота, единственным достоинством которого является юный возраст?

Как можно разобраться в программах, где всюду укрепление государства и гибкая налоговая система. И что под этим и за этим стоит? Как можно бывшего премьера судить по его делам, если он всю жизнь занимался тайным шпионажем, а Пушкина только по словам?

Мы, говорят они, не понимаем, что творится с президентом. Мы за него голосовали, говорят они, и, кстати, не жалеем, потому что до сих пор все равно кроме него никого нет, хотя и на его месте его тоже часто не бывает.

Он единственный, кого можно понять, невзирая на дикцию. Но как можно так лечить все руководство страны, чтоб они становились такими одинаковыми к своим годам? Нет ли там в Кремле других лекарств?

Нынешняя жизнь, говорят они, не дает нам повода для размышлений. Никто не разбогател благодаря уму.

Дурость, хитрость, жестокость, быстрота, вероломство и презентации переходят в баллотирование. Комментаторы омерзели до невозможности. Даже если у него дома библиотека или конюшня, или то и другое в одном помещении. Как они будут жить после выборов? Кто будет пожимать эти грязные руки?