Роман Трахтенберг - Гастролёр

Значит, Витёк обязательно приедет. И хорошо бы заставить его пережить то, что пережил я. Встретить его именно так, как он того заслужил. Ну, пусть, черт возьми, этот хитровыебанный белый тоже окажется среди черноголовых, не врубающихся ни в один европейский язык. Пусть попробует выжить среди НАС!…Хотя нет, конечно, я не садист. Я не буду так жесток: и пусть он только психологически переживет мое состояние, а физически я о нем добродушно позабочусь. Подстрахую! Так сказать: «Себя от холода страхуя, купил доху я, на меху я!»

И решив, что это хорошо, тут же побежал к своему мудрому местному другу: «Слушай, Али, а у тебя случайно нет среди знакомых или родственников кого-либо, живущего в деревне?»

Местная деревня – это, как правило, пара десятков домиков, слепленных их верблюжьего навоза, где население живет натуральным хозяйством; одевается в обноски, что привозит из городов неимущая родня; впрочем, и одевается-то лишь по большим праздникам, предпочитая одежде естественную и бесплатную наготу.

– Есть, – ответил Али.

– А далеко их деревня находится?

– По пустыне на джипе минут сорок. А что?

– Свози меня туда, познакомь, пожалуйста. Дело одно есть.

– Да поехали, хоть сейчас. По пути расскажешь.

– Рванули! – В кармане у меня валялось несколько долларов. С ними я сейчас был миллионером. По дороге мы купили гостинцев родне Али, а я придумал маленький, но говнистый план…

Витёк прилетел через четыре дня. Он был прикинут по курортному: в соломенной шляпе, тёмных очках «Рей Бан», красных понтовых шортах и пестрой гавайской рубахе. Как я и ожидал, многочасовой перелет сделал свое дело. Впрочем, уже давно замечено, что из прилетающих за границу русских самолетов трезвыми выходят только дети. Витёк был хорош. Более того, он был просто прекрасен – расплывался, как медуза на камнях, и говорить почти не мог. Я на взятом у Али по такому случаю джипе встречал его в аэропорту.

– Здорово, кореш! – заорал он дурным пьяным голосом. – Как ты тут, брат? Вот я и приехал!

Впрочем, в глазах его не было радости встречи. Там светились жадность, подозрение и даже страх: а что, если его надежды напрасны?! Что, если денег я от короля не получил? А если и получил, так делиться не собираюсь?! И тогда поездку к теплому морю Витьку придется отрабатывать года два-три. В мутных зелёных глазах его не читалось ни грамма человеческого интереса, типа: «А как же я тут выживаю, ежели он меня, по неразумению своему, подставил?» Ни грамма сочувствия или раскаяния.

«Все-таки неприятный он человек, только о себе и думает», – огорченно осознал я. И если до сих пор окончательный приговор Витюньке ещё не был вынесен, то сейчас незримый судия завизировал высшую меру.

– Наконец-то, я так тебя ждал! Отдохнешь, покупаешься, позагораешь!!! – в ответ орал я, вслед за Витьком превращаясь в лицемерного монстра. – Кидай сумку назад и садись. Поехали, пока тебя в каталажку не забрали.

– Да я их всех! – опять заорал Витёк, на всякий случай оглядываясь.

– Давай-давай, таз проталкивай.

– Нету у меня никакого таза. Что ты гонишь!

– Жопу пропихивай, дверь не закрывается, – я прервал его дебош и запихнул податливое тело в машину.

Сразу за аэропортом свернул с дороги в пустыню и, отъехав с километр, остановился.

– Офигительно здесь, – пробормотал Витёк. – Только жарко очень.

– У тебя бухло-то ещё есть? – спросил я.

– Литруха вискаря в сумке, а чего?

– Доставай, выпьем, что ли, за свиданьице. А то чего, как не родные-то!

– Давай, брат! – согласился он и попытался дотянуться до заднего сиденья.

– Не, оставь, лучше я.

– Да я не пьяный… она там, в кармане, – после третьей неудачной попытки сдался он.

Я достал уже нагревшуюся бутылку и налил нам обоим по полному стакану.

– О, ты даешь, – икая, Витёк взял стакан.

– Чего, не сдюжишь? – проверенным традиционным способом я взял его «на слабо».

– Я? – повелся Витёк. – Да я литр могу.

Явно лишний контрольный стакан горячего виски на жаре почти мгновенно вогнал Витюльку в состояние глубокого алкогольного наркоза. Я бережно переложил его назад к сумке на бочок, чтобы он не выпал и не мешал мне рулить.

Все население деревни: два-три десятка человек, два верблюда, несколько коз, штуки три ручных обезьянки и несчитанное количество кур и уток – радостно повернули головы навстречу дорогому гостю. Я сгрузил его в одну из землянок и жестами поблагодарил старосту. Он кивком уверил меня, что все будет «супер гут» и даже более того – в точности, как мы и договаривались. Местные аборигены вообще практически, как индейцы в кино: гордые, честные и немногословные. Правда, понимают только свой язык – он отличается от нубийского, как украинский от русского. Но договаривался с ними, естественно, Али, которому они доводились какими-то дальними предками, а городской родственник пользовался неоспоримым авторитетом.

Уже уезжая, я сел сочинять записку. Мне хотелось сказать Витьку, что он несколько, знаете ли, гондон, и потому я тоже решил подшутить над ним, как и он надо мной. И вот пусть теперь поживет среди чужих, поучится доить козу, добывать огонь трением и искать себе пропитание в пустыне разными способами, которые обязательно ему подскажет мать-природа, так как местные, если и могут подсказать, то лишь на незнакомом ему языке.

Кажется, тогда мне хотелось, чтобы записка была доброй, но стакан теплого, сгустившегося на жаре вискаря выстрелил в голову не только ему. Моя рука независимо от моего хотения стала выводить на бумаге странные письмена: «Вителло! Держись! – написал я и заржал, глядя на чуть теплое тело «курортничка». Как ему держаться-то? – Держись!.. Вителло!» А дальше меня вдруг понесло: «В Нубии переворот. Я в бегах. НАШ король в опасности, но мы верим, что демократия обязательно победит. К власти пришли префиномандогондонисты. В деревне ты почти в безопасности, главное – не отходи от селения дальше чем на три метра и сорок аршинов. Эти честные люди укроют тебя от акул империализма. Не нарушай их обычаев. Не спи ногами на север, не мойся, не брейся, сри только в присутствии старейшины (кстати, гадить можно только в горшок, слепленный своими руками), демонстрируй свой помет главарю и вылизывай посуду после еды. Кажется, я ничего не забыл.

Прощай.

За нарушение правил смерть через Мумбу-юмбу.

Искренне любящий тебя Эб ибн Лев Шайтан-малай».

Записку я положил рядом с Витьком, зная, что сельчане чужого не тронут, и утром он её найдет. Мучила ли меня совесть? В тот момент НЕТ! Я веселился так, словно выкурил несколько косяков, и думал даже, не вернуться ли мне, чтобы переписать на память текст послания, казавшийся мне гениальным. «Наш король в опасности, но демократия победит» – бред! Наверное, с утра он все поймет и начнет меня материть. Не полный же он дурак. Догонит, что над ним подшутили, купит верблюда и прибьется к проходящему каравану…