Ян Полищук - Расщепление ядра

Чижиков прибежал в общежитие поздно вечером.

— Ребята! — сказал он таким голосом, будто долгожданная посылка из Гжельска прибыла. — Ребята! Хочу вас обрадовать. Я уговорил профессора. Завтра он будет меня экзаменовать. Остановка за вами.

— За кем? — спросил Коля Гребенкин, не скрывая разочарования. Его куда больше устроили бы волшебные пампушки Чижиковой тетки. И потом Чижиков сдавал сопромат уже третий раз, и мы стали привыкать к его двойке.

— За вами! — категорически сказал Чижиков. — Ругайте меня на чем свет стоит, и на этот раз я сдам наверняка.

— Хорошо, — отвечал за всех Коля Гребенкин. — Мы-то к этому давно готовы. А когда приступать?

— Я бы не откладывал дела в долгий ящик, — откликнулся из угла Володя Титов.

Чижиков слегка поморщился, но потом согласился. Интересы науки взяли верх.

Володя Титов старательно откашлялся, набрал побольше воздуха в свою легкоатлетическую грудь и начал с несколько общих мест.

— Я бы таких бездельников и лентяев вообще не допускал в институт…

— Ничего, — кивнул Чижиков. — Подходяще. Пожалуй, тройка мне уже обеспечена. Давай ты, Гребенкин.

Коля Гребенкин долго глядел в потолок, словно черпая там вдохновение, и наконец разразился экспромтом:

— Неплохо, — отметил Чижиков, но в его голосе почему-то не было восторга. — Только откуда «старый сивый мерин»?.. Я уж не так стар для второго курса.

— Для рифмы, — быстро нашелся Гребенкин. — И «Чижиков» для рифмы. А все вместе — для твоей же пользы.

— Спасибо, — сказал Чижиков. — Вы верные друзья. Теперь я, пожалуй, натяну на четверку. Только, если можно, не очень увлекайтесь. Придерживайтесь правды жизни.

— Правды жизни?! — воскликнул до сих пор молчавший Саша Вихреев. — Слушай, и пусть тебе это поможет получить пятерку с плюсом. Итак, как можно назвать человека, который тайком от друзей слопал все домашние пампушки?

— Обжорой! — хором подсказали Гребенкин и Титов.

— Как назвать человека, который вместо сопромата изучает профиль Анюты Савиной?

— Дон-Жуаном! — быстро пояснили Гребенкин и Титов.

— Как назвать человека, который верит в бабушкины приметы?

— Невеждою! — прокомментировали Гребенкин и Титов.

Чижиков насупился и молча стал укладываться в постель. Еще целый час до нас доносились его печальные вздохи. Наверное, он думал о предстоящей встрече с профессором.

…К вечеру следующего дня мы снова были в сборе. Чижиков вошел в комнату и, свирепо поглядев на нас, сказал:

— Вот теперь-то я вижу, какие вы друзья. Теперь я вас разгадал. Вы меня крыли почем зря — и невеждою, и лентяем, и бездельником… А профессор иного мнения. Профессор сказал, что я человек почти талантливый, если сумел все-таки сдать…

— И сколько поставил? — спросил Володя Титов.

— Тройку. Но не принимайте на свой — счет… Хватит. За товарищей я вас больше не считаю. Все. Перевожусь в другую комнату.

И он ушел. Ушел совсем. Какая неблагодарность!

Художник Хлептиков ворвался в комнату приятеля с огорчением на вдохновенном лице:

— Прозаик! Ты мне друг или ты мне недруг?

— Я тебе друг, — поспешно подтвердил писатель Ракурсов, распахивая объятия. Его худощавые щеки подвижника увлажнились от слез. — Но что с тобой? На тебе творческого лица нет.

— Какое может быть лицо у человека, изувеченного критикой? — расслабленным голосом сказал художник, усаживаясь в кресло.

— А что, уже побили? — спросил Ракурсов.

— Уже, — вздохнул Хлептиков и протянул приятелю газету.

Статья, расстроившая художника, была написана местным критиком Сливянским. Изящным слогом рецензент излагал свои прогнозы относительно предстоящей художественной выставки. Абзац, который касался Хлептикова, заключал в себе хотя и доброжелательные, но несколько колкие замечания по поводу творчества «одного из крупных мастеров кисти области».

«Весьма надеемся, — писал критик, — что на предстоящем смотре местных дарований П. Н. Хлептиков изменит своему многолетнему методу самопознания. Весьма надеемся, что на этот раз наш талантливый живописец вместо автобиографического цикла: „Я в своем кабинете“, „Жена поливает фикус“, „Владик за чертежом“, „Трезор лает на прохожих“ и натюрморта „Наш ужин“ представит нечто более актуальное, отобразив грандиозные преобразования в городах и селах нашей области».

— Ах, талантогубитель! — возмущался Хлептиков. — Нет, ты скажи, почему он в меня критические булыжники мечет? Пропадает труд, выношенный в муках! Искания! Взлеты фантазии!

Ракурсов в задумчивости прошелся по комнате. Взгляд его упал на кипу бумаг, испещренных путевыми записями. Подымая в своем творчестве пласты жизни, прозаик глубоко вкапывался в детали бытия.

— А ведь он прав, этот Сливянский. Вот ты раскипятился. Опять, верно, задумал семейную сюиту? Ну брось наконец вариться в комнатном — соку, в этих, прошу прощения, суточных щах…

— Позволь, позволь, — запротестовал Хлептиков. — Есть же вечные сюжеты? Могу я отстаивать право на яркую индивидуальность? Могу. Еще древние говорили: «Самопознание — путь к совершенствованию».

— Именно древние, — жестоко сказал прозаик. — А где у тебя ветер современности? Где у тебя новые повороты? Нет у тебя ветра. Нет у тебя поворотов.

Художник порывисто вскочил с места и, страстно восклицая: «Алмазная у тебя голова! Именно современность, именно новые повороты!», бросился прочь.

…Мы не будем приводить подробный рассказ о вернисаже, состоявшемся спустя полгода после описанных событий. Открытие выставки походило на любую подобную церемонию, точно две ученические копии на картину маститого руководителя изостудии. Толпа приглашенных, томясь в ожидании, пока наиболее почтенный в городе живописец разрежет ленточку, переговаривалась о картинах, находящихся в Третьяковской галерее. Знатоки пейзажей, просочившиеся неведомыми ходами в залы, уже разглядывали полотна и одобрительно цокали языками…

Хлептиков победоносно прохаживался мимо своего персонального стенда. Чутким ухом он пытался уловить шепот восторга.