Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина

Произнеся эту странную фразу, Перл впился в лицо Чонкину цепким, немигающим взглядом, и собственное его лицо сразу стало жестким, неулыбчивым, недружелюбным. Резкость перемены Чонкина так удивила, что он ответно вытаращился на Перла и тоже смотрел в глаза его, не мигая. Причем в этой игре в гляделки он оказался сильнее. Потому что Перл изображал из себя беспощадную суровость военного человека, а Чонкин ничего не изображал. Он просто был удивлен вопросом и ждал продолжения. Гляделки в молчаливом варианте Перл проиграл и потому, подбодряя самого себя, повторил свой вопрос более нервно:

– Так я вас спрашиваю: кто вы, Чонкин?

Чонкин вздохнул.

Его уже не первый раз в жизни спрашивали о чем–то подобном и требовали отвечать прямо, не лукавя и не увиливая, но опыт не прибавил ему умения находить правильные ответы. В очередной раз он растерялся, но стал объяснять:

– Да кто ж я, ну, кто же? Ну, Чонкин же.

– Чонкин? – переспросил Перл. – Просто Чонкин и больше никто?

Не зная, что ответить, Чонкин пожал плечами.

– Хорошо. Но тогда скажите мне, для какой цели вас вызвал к себе генералиссимус Сталин?

Чонкин повторил предыдущий ответ тем же движением плеч.

– Ну как это так? – недоумевал Перл. – Допустим даже, что вы не знаете. Но у вас же могут быть какие–нибудь предположения. Подумайте сами, чем вы могли быть полезны Сталину. Ну что? Есть у вас в голове хоть какая–нибудь догадка? Чего он от вас хотел?

– Да откуда ж мне знать, чего он хотел?! – горячо возразил Чонкин. – Как я могу знать? Я ж его не знаю. Я его только на портретах видал, а на личность никогда.

Чонкин говорил искренне, и ответы его казались Джорджу Перлу вполне убедительными. Но все–таки, все–таки, все–таки, был же чем–то вызван интерес Сталина к этому Чонкину, и не может быть, чтобы у него самого не было мыслей по этому поводу.

20

Первый допрос окончился для Чонкина более чем благополучно. Его не только напоили виски, но еще в соседней комнате покормили обедом. Шикарным. Они сидели за столом, покрытым накрахмаленной скатертью, с такой же хрустящей салфеткой за воротом. И прислуживала ему и Георгию Ивановичу Джессика, та самая негритянка, которую обещал Чонкину Перл, намекая на то, что обещает не за красивые глаза, а за откровенность, которой пока что в словах Чонкина он, кажется, не обнаружил.

Во второй половине дня Чонкина, хорошо накормленного и слегка пьяноватого, увезли туда, где он жил. А утром опять привезли к господину Перлу. Чонкин ожидал, что опять все начнется с угощения, с виски и всего остального, такие допросы готов он был терпеть сколько угодно, хоть всю жизнь. Но на этот раз господин Перл встретил его хмуро, держался как чужой, никакого виски не предлагал, говорил жестко, с угрозами, намекал приблизительно так:

– Некоторые думают, что мы, американцы, свободолюбивые, демократичные, гуманные, то есть слишком добрые. Увы. Мы были очень добрыми, но увидели, что мир вокруг нас жесток и неприветлив. Мы это учли. Мы и у немцев кое–чему научились. – Последняя фраза была неприкрытой угрозой, но осталась Чонкиным незамеченной, потому что он понял ее так, что у немцев Перл научился немецкому языку.

Следует объяснить, что перемена в настроении Перла была не случайной, а глубоко продуманной и соответствующей концепции двух следователей – злого и доброго. Злой сначала кричит на подследственного, угрожает ему разными недозволенными методами воздействия, а иногда и воздействует. Подследственный пугается, озлобляется, замыкается. Потом приходит добрый. Подследственный расслабляется и открывает ему душу. Так вот Перл был добрый и злой в одном лице. Он уже со многими допрашиваемыми им людьми так работал, и небезуспешно. Сегодня добрый, завтра злой, послезавтра опять добрый. Так он вел себя и с Чонкиным. Один день, будучи добрым, поил Чонкина, кормил, угощал сигаретами, обещал соединить с Джессикой, показывал порнографические открытки, где изображались другие девушки и, по обещанию Перла, могли быть Чонкину доступны живьем. А на другой день был зол, неприступен, ничем не угощал и стращал неимоверными карами. В один из дней, когда был зол, подверг Чонкина испытанию на детекторе лжи.

Чонкин испытание прошел легко, но Перла эта легкость ни в чем не убедила. Из опыта своей работы с советскими шпионами и перебежчиками он понял, что они, выросшие во лжи с пеленок, могут обмануть любой детектор без малейшего напряжения. Напротив, как только они пытаются сказать правду, детектор немедленно перегревается и выходит из строя. Разумеется, поиски истины не ограничивались допросами, проводимыми Георгием Ивановичем. Ответ на вопрос, кто такой Чонкин, искали по поручению Перла десятки тайных агентов американской разведки. Ими были найдены некоторые факты из прошлой жизни Чонкина. В частности, материалы состоявшегося в начале войны суда над Чонкиным, где утверждалось, что под этим именем скрывался князь Голицын. Джордж Перл очень обрадовался такому открытию, но оно было вскоре опровергнуто настоящим князем Вадимом Анатольевичем Голицыным. Князь, освобожденный американцами из Берлинского зоопарка, показал, что он лично знаком с Чонкиным, делил с ним одно и то же жилище в лесу, знает легенду, приписывающую ему княжеское происхождение, и знает происхождение самой легенды. Она произошла от факта, что у матери Чонкина еще во время Гражданской войны квартировал некий поручик Голицын, из чего потом досужими сплетниками были сделаны определенные выводы. Но дело в том, что тем поручиком был двоюродный брат Вадима Анатольевича Сергей, который никак не мог быть отцом Чонкина. Это исключалось ранением, полученным им на фронте. Косвенно сказанное Вадимом Голицыным подтвердил бывший советский председатель военного трибунала полковник Добренький. Он был обнаружен после Победы в армии генерала Власова, затем передан советским властям и повешен. Но пока его не выдали, он старался угодить американцам. Добренький показал, что дело Чонкина было целиком дутое, выдуманное от начала до конца прокурором Евпраксеиным, и княжеское происхождение Чонкина никакими фактами подтверждено не было. Достоверно было только то, что Чонкин до войны, во время и сразу после служил при конюшне. На этом настаивал полковник Опаликов, и его слова подтверждал неожиданный свидетель с американской стороны – тот самый Джон, с которым Чонкин переговаривался через речку и который теперь был приставлен к Чонкину кем–то вроде горничной.

В конце концов у Георгия Ивановича не осталось никаких сомнений в том, что Чонкин есть Чонкин, простой деревенский парень, ездовой, конюх и никто больше. Но все–таки мистера Перла мучила неразгаданная загадка, и он время от времени, уже не на допросах, а так, в дружеских, можно сказать, беседах предлагал Чонкину подумать, для чего все–таки он мог понадобиться Сталину. А что Чонкин мог сказать? Ничего. Он долго и добросовестно думал, но ничего не придумал умнее догадки (сам понимая меру ее нелепости), что, может быть, в Кремле нужен кто–то, кто может ухаживать за лошадьми.