Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина

На станции Долгов он сошел на перрон, худощавый пожилой человек с обветренным, задубелым лицом, со вставными фарфоровыми зубами, в джинсах, в непромокаемой куртке, с дорожной сумкой через плечо.

На привокзальной скамейке под памятником Ленину два местных гурмана по очереди хлебали из трехлитровой банки коричневое мутное пиво местного производства и загрызали его сушеными кильками.

– Хай! – сказал им Чонкин. – Где тут можно взять бас или чего до Красного?

На что один из гурманов сказал, что он в местном духовом оркестре играет на трубе, а бас у них Колька Жилкин, который в настоящий момент недоступен, пребывая в полном запое.

– А тебе, батя, только бас нужен или полный оркестр? – спросил трубач.

– Ноу, – сказал Чонкин, – никакой оркестр. Мне нужно поехать в деревню Красное.

Гурманы объяснили, что доехать до Красного в период распутицы практически ни на чем невозможно, кроме трактора, а трактора нет, но пешком здесь не так уж и далеко.

– Пройдешь по этой улице, дойдешь до площади Победы, там такой прыщ стоит. Станешь спиной к прыщу, прямо перед тобой будет райком и райисполком, серое здание. Обогни его с правой стороны, и опять же направо пойдет улица Героев–Панфиловцев, по ней дуй прямо–прямо–прямо и на конец концов додуешь до самого Красного. Только шибко не разгоняйся, – пошутил трубач, – а то мимо проскочишь.

Дойдя до указанной площади, Чонкин увидел посредине пустой пьедестал, огороженный низким зеленым ажурным заборчиком из железного прута. Видимо, пьедестал и был тем предметом, который трубач назвал прыщом. Около прыща на деревянной скамеечке сидела неопрятная старуха в вязаной кофте с непокрытою головой. У ног ее лежала кошелка, очевидно, с продуктами, а в руках она держала чекушку водки, к которой время от времени и прикладывалась, бормоча нечто, что было мало похоже на членораздельную речь. Если вслушаться, можно было разобрать отдельные слова вроде «дерьмократы», «пидарасы» и «расстрелять». Чонкину показалось, что он эту старуху где–то видел, он вгляделся в нее, напрягся и с трудом узнал в ней бывшего своего партизанского командира, неукротимую Аглаю Степановну Ревкину, которая когда–то принуждала его к сожительству. Перед райкомом КПСС висела большая Доска почета с портретами так называемых передовиков производства, а вправо от этой доски, вдоль тропинки, называемой Аллеей Славы, стояли в ряд несколько каменных плит с выбитыми на них именами захороненных здесь и уже забытых героев былых сражений. Среди прочих здесь был и камень, посвященный довоенному начальнику НКВД, улыбчивому капитану Миляге, который, согласно надписи на камне, якобы был здесь упокоен. На самом деле, как читателю хорошо известно, никакого Миляги здесь никогда не было, под камнем лежали кости мерина Осоавиахима, который якобы собирался стать человеком. Камень, торчавший косо над этой могилой, давно покрылся зеленой плесенью и замшел. Ни профиля капитана Миляги, ни надписи на камне не было видно, но какое–то непонятное чувство остановило здесь Чонкина и заставило постоять полторы минуты, не больше. После чего он двинулся дальше.

Дорога на Красное и в самом деле была непролазная, но сбоку, по кромке озимого поля, тянулась тропинка, подсохшая и утрамбованная пешим народом. Чонкин шел по ничего не напоминавшей ему местности, покуда не достиг пригорка, за которым открылась панорама, и ее–то он сразу узнал. Деревня, скособоченные избы и крутой спуск к речке Тёпа.

Другие деревни, стоявшие вдоль асфальтированного шоссе и неподалеку от него, давно уж были освоены моторизованными горожанами, перестроены и приобрели вид скромно процветающих дачных поселков. В Красное же, ввиду постоянной распутицы, добирались наиболее бедные дачники без автомобилей. Они дома не скупали, за постой платили мало, оттого деревня не развивалась и осталась почти в том же виде, в каком ее покинул Чонкин, будущий мистер, осенью военного сорок первого года.

Спускаясь к деревне, встретил он верхового человека в высоких сапогах, кожаных галифе, кожаной куртке и в шляпе с узкими, опущенными к ушам полями.

– Хай! – сказал ему Чонкин. На что верховой отвечал приподнятием шляпы и словами:

– Желаю здравствовать!

– Гладышев? – удивился Чонкин. – Кузьма Матвеевич?

– Гладышев, – согласился встреченный. – Только с поправкой. Не Кузьма Матвеевич, а Геракл Кузьмич. А Кузьма Матвеевич вон там покоится, на кладбище.

– Сорри! – сказал Чонкин. – Очень похожи.

– Так все говорят, – подтвердил Геракл Кузьмич, дипломированный агроном и отец небольшого семейства. – А вы моего папашу, стало быть, лично знали?

– Встречались, – Чонкин полагал, что нет смысла объясняться подробно. – А Нюра Беляшова, почтальонша, жила здесь…

– Да она и сейчас живет, вот в этой избе, – сказал Геракл Кузьмич. – Только ее сейчас там нету. За хлебом ушла в Долгов.

Это сообщение опять удивило Чонкина: как это за хлебом – из деревни в город, а не наоборот? Впрочем, подумав, он вспомнил, что и сам на своей ферме булки не печет.

Не дождавшись от Чонкина больше никаких ни вопросов, ни комментариев, Геракл Гладышев сказал ему:

– Ну, бывайте здоровы!

И, приложив руку к шляпе, чмокнул губами. Лошадь поняла этот звук правильно и понесла всадника неспешной рысью вперед.

18

Изба Нюрина, как ни странно, осталась точно такой же, какой была в то давнишнее лето, только, пожалуй, почернела, покосилась побольше прежнего, и наличники на окнах пооблупились. И огород, и крыльцо, и даже кабан перед крыльцом лежал точь–в–точь на Борьку похожий. А впрочем, это был именно Борька, не тот, но с этим же именем (а другого у него и быть не могло). Нюра не знала, что есть такие чувствительные патриоты, которые могли бы ее осудить и даже занести в список русофобов за то, что животным дает русские, человеческие имена. Но никаких других – английских, немецких или еврейских – животных имен Нюра по недостаточной грамотности не знала, и потому для кабана у нее не было никакого имени, кроме Борьки, а свиней женского рода она называла Машками. И коз называла Машками, и коров, кроме только одной, что была у нее до войны и которую немцы угнали. Та, единственная, называлась Красавкой. Дом был закрыт на висячий замок, вроде даже тот самый замок, что висел до войны, тяжелый, черный, тронутый ржавчиной по бокам, с финтифлюшкой, закрывающей скважину для ключа. У Чонкина мелькнула в голове шальная, глупая да и страшноватая мысль: если ничто здесь не изменилось, так, может, и Нюра осталась такой, как была, молодой, красивой, крепкой, с крупными и закругленными формами? Он сел на ступеньку крыльца, закурил. Куры гуляли по двору, и кабан, сладко хрюкая, рыл под забором яму явно без практической цели, а только для своего удовольствия.