Александр Галич - Блошиный рынок

Он сгорбился, обмяк, опустил сразу погасшие глаза и почти попросил:

— Идите! Идите, чтоб я вас больше не видел.

Таратута встал, потоптался на месте, оглядел кабинет Василия Ивановича и, вспомнив рассказ месье Раевского, спросил:

— Между прочим, вы не знаете — а что здесь, в вашем помещении, было до революции?

Не поднимая глаз, Василий Иванович Захарченков ответил скорбно и глухо:

— Здесь — был всегда сумасшедший дом!

Итак, он уезжает.

И это не придремалось, не причудилось, не пригрезилось. Дальняя дорога, как Валя-часовщик, перешла из сна в явь, и вот она лежала на столе в конверте — дальняя дорога — шестерочка пиковая — билет на скорый поезд Одесса-Москва, отправление третьего октября, в двадцать два пятнадцать, пятый купейный вагон, место одиннадцатое — нижнее.

И вещи, уже готовые тронуться в путь, стояли рядком, на незастеленной постели — чемодан, перехваченный ремнем, вещевой мешок и авоська, нейлоновые ручки которой Таратута благовидно обмотал и стянул носовым платком.

— Без авоськи — ни шагу! — подумал он. — Еще ни один советский человек, сколько бы чемоданов он с собою ни вез, не сумел обойтись без авоськи!

Билет на поезд вместе с "Памятной запиской", составленной инструктором ОВИРа, принесли ему в гостиницу уже в полдень.

На то, чтобы уложить вещи, понадобился час — он, кстати, большую часть этого времени потратил на то, чтобы хоть как-то замести следы вчерашней Вальпургиевой ночи и разыскать под креслами и диваном раскатившиеся с опрокинутой доски шахматные фигурки. Одну белую пешку он так и не нашел. Жаль пешку! Прощай, пешка!

"Пешки — не орешки", как любил говаривать доктор Тарраш!" — вспомнил он дурацкое присловие, которое услышал впервые в Московском шахматном клубе от длинноносого и длинноногого мастера, обучавшего их, мальчишек-перворазрядников, теории пешечных окончаний.

Тогда ему, Таратуте, довелось получить от мастера поощрительный щелчок по лбу за то, что он сумел решить знаменитый этюд Рети, где белый король, в одиночку, героически борется на два фланга с черным слоном и проходной пешкой...

Прощай, пешка!

В "Памятной записке", среди прочих ценных указаний и советов, был и такой: "Не заходить, без особой надобности, на работу, в железнодорожный техникум. Кто надо, поставлен в известность, говорилось в "записке", а лишние разговоры — ни к чему!"

Вот и хорошо! Вот и превосходно! И нечего ему туда заходить, и нечего ему там делать в этом железнодорожном техникуме! Прощай, железнодорожный техникум!

Да, ну а все-таки, а что ему делать в эти последние, оставшиеся до поезда девять часов? Куда их девать? Как ими распорядиться?

Все, что с Таратутой случилось вчера и сегодня, случилось так внезапно, так оглушительно-неправдоподобно, что он еще не успел понять, не успел разобраться — радоваться ему или печалиться, негодовать или покорно плыть по течению.

Там, в кабинете Захарченкова, в ОВИРе, он словно бы смотрел на все со стороны, словно бы играл в старую детскую игру — "Барыня прислала сто рублей, что хотите, то купите, "да" и "нет" не говорите, черного и белого не покупайте!"

Выиграл он или проиграл? Или, что больше всего похоже на истину, ничья повторением ходов?! Должно быть, ничья. Ничья, хотя бы уже потому, что пусть они — всегда безликие и безымянные (даже если и были у них имена и лица) — пусть они добились своего и вроде бы выиграли, но, во-первых, он заставил их самих заплатить за выигрыш, а, во-вторых, если уж говорить совсем откровенно, то он-то ничего, в сущности, не терял.

Его случай — был особенным случаем. Он уже прожил три жизни — в Свердловске, в Москве, в Одессе.

И это не были этапами, ступеньками, главами одного и того же существования, нет, это были именно три отдельных жизни, не имевших почти никакого касательства одна к другой. И только вторая — московская жизнь — оставила по себе пронзительную и светлую память, а Свердловск и Одесса, просто-напросто, были и прошли.

Он усмехнулся. Еще не начиная прощаться, он уже простился с Одессой.

В дверь постучали.

— Да? — сказал Таратута.

Вошла Лидия Феликсовна.

Она молча кивнула Таратуте и, надменно поджав тонкие сухие губы, принялась проверять инвентарные номера — круглые металлические бляхи, прибитые к спинке дивана, к ручкам кресел, к ножке стола и к абажуру настольной лампы.

Эти инвентарные номера были почему-то предметом особой заботы Лидии Феликсовны, словно она подозревала постояльцев, что они только о том и думают, как бы им подменить гарнитур "Дружба народов" Рижского мебельного комбината на гарнитур "За мир и дружбу" Харьковского комбината или вовсе на какую-нибудь безвестную рухлядь.

Обычно Лидия Феликсовна приносила с собой толстую канцелярскую книгу и дотошно сверяла номера на инвентарных бляхах с номерами, записанными в книге. Но сегодня она ограничилась беглым осмотром. Так же наспех, небрежно и халтурно, проверила она одеяло, простыню, пододеяльник и наволочку, которые были проштемпелеваны с четырех сторон огромными, черными, навеки несмываемыми печатями.

— Кодекс кодексом, — говорил Леонтий Кузьмич Верченко, намекая на "Моральный кодекс строителей коммунизма, — но с клеймом — оно, знаешь, надежнее! Не сопрут и на барахолку не стащут!

Закончив осмотр номера, Лидия Феликсовна направилась в ванную.

— Не крал, не крал, честное слово! — закричал ей вслед Таратута. — Полотенца не крал, зеркало над умывальником не свинтил, туалетной бумаги целый рулон оставил!

— Вы напрасно острите, — снова появляясь в комнате, сказала Лидия Феликсовна. — Вы сдаете номер, а я обязана его принять... И, между прочим, недостает одного стакана...

— Подумаешь, стакан! — сказал Таратута. — Я выйду сейчас и куплю...

Лидия Феликсовна иронически подняла брови:

— Как это у вас все просто — выйду, куплю... Вы вот выйдете, а тут как раз ревизия! Обнаружат недостачу, кто виноват? Лидия Феликсовна виновата! Нет уж, гражданин Таратута, я должна составить акт...

— Составляйте, — вздохнув, сказал Таратута.

Лидия Феликсовна подумала, зябко поежилась и неожиданно махнула рукой:

— А-а, ладно, бог с ним — со стаканом!..

Она присела на валик дивана, снизу вверх, слегка наклонив голову, поглядела на Таратуту:

— Значит — уезжаете?

— Уезжаю, — сказал Таратута.

— А где вы будете жить?

— Пока — не думал, — улыбнулся Таратута. — Все это, знаете, так внезапно... Ну, буду, наверное, где-нибудь жить... Но ведь хочется и мир поглядеть...

— Это верно! — кивнула Лидия Феликсовна и, помолчав, добавила. — Может быть, даже и в Финляндии будете?

— Вполне возможно, — сказал Таратута. — А у вас там знакомые есть? Родственники? Хотите что-нибудь передать?