Александр Галич - Блошиный рынок

В первые же дни войны немецких коммунистов за шпионаж в пользу гитлеровской Германии отправили в лагерь, а Таратуту в Свердловск в детский дом.

Там он и прожил всю войну, среди других, таких же как он, — молчаливых, напуганных, немилосердно коверкавших русский язык малышей. Но их кое-как кормили, купали, водили на прогулки, их учили — и они постепенно, делаясь спокойней и мягче, забывали свою родную речь и Иштван становился Ваней, Кнут — Колей, Марыся — Машей.

Вообще-то им здорово повезло! Будь они постарше, они попали бы не в этот детский дом под Свердловском, а в лагерь под Карагандой, который назывался просто и хорошо "Исправительно-трудовой лагерь для детей врагов народа". Потому-то заведующая детским домом ленинградка Валентина Яковлевна, представляя своих воспитанников какой-нибудь внезапно нагрянувшей комиссии, неизменно сокращала им по году, а то и по два — и время от времени, по ночам, собственноручно переправляла даты рождения и в ученических удостоверениях.

Иногда, на праздники — в день Первого мая, под Новый год — в Детский дом приходили так называемые "гости" — чаще всего — одинокие женщины или странно-напряженные пожилые супружеские пары. "Бригада обслуживания", которую возглавлял Таратута, встречала "гостей" внизу, в гардеробе, помогала им раздеться, провожала наверх, в физкультурный зал, где "гости" садились на длинные и низкие деревянные скамейки, а "бригада обслуживания" угощала их жидким, чуть теплым чаем с сахарином.

Потом начиналась "художественная часть".

Выходил горбатенький воспитатель Никольский и, поклонившись гостям, исполнял на аккордеоне марш из кинофильма "Цирк". Следом за Никольским выступал хор — пел "Катюшу" и "Полюшко-поле".

Затем девочки танцевали "Танец стрекоз", мальчики гопака, и под конец все вместе удалую и осточертевшую "Калинку-малинку".

Но по тому, как важно и негромко аплодировали гости, по тому, как все так же напряженно сидели они и неловко держали в руках, в задубевших от работы и холода пальцах, граненые стаканы с жидким чаем — было ясно, что не ради марша из кинофильма "Цирк" пришли они сюда, не ради "Катюши" или "Танца стрекоз", что они ждут, чтобы началось что-то главное — и тогда на середину зала выходила с красными пятнами на щеках Валентина Яковлевна и говорила громко, взволнованно, как-то странно ставя ударения на каждом слове:

— Дорогие товарищи! Мы очень благодарны, что вы к нам пришли. Если у кого-нибудь из вас есть ко мне вопросы — то не будем мешать детям — пойдемте в учительскую и там поговорим!..

И случалось так, что на следующее утро кое-кто из вчерашних "гостей" приходил снова.

Но только теперь они не поднимались наверх, в физкультурный зал, а оставались внизу, в гардеробе — и к ним туда, вниз, Валентина Яковлевна торопливо приводила насупленного Колю или заплаканную Машу в кургузом пальтишке, с жалким узелком в руках — и происходил нарочито-короткий обмен словами благодарности и прощания, и "гости", вместе с Колей или Машей, уходили, уходили навсегда — еще не было случая, чтобы кто-нибудь из детей вернулся назад.

Однажды вечером Валентина Яковлевна вызвала к себе Таратуту.

Накануне в Детском доме были "гости", а на следующий день — второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года — с самого утра гремели по радио победные марши и торжественные залпы салютов.

И, переждав, пока отгромыхает очередной салют, Валентина Яковлевна сказала:

— Вот что, Семен — тебя приглашают жить с ними Викторовы. Ты, может быть, обратил на них вчера внимание? Мать и дочь. Они такие... — Валентина Яковлевна замялась, подыскивая слово, — ну, тонкие, что ли?! Они москвичи и собираются на днях возвращаться домой. Они тут были в эвакуации... У них в Москве очень хорошая квартира, на Чистых прудах... Правда, они не знают — что с нею, с этой квартирой, уцелела ли она, но они надеются... Мать зовут Аглая Николаевна, она преподает французский язык. А дочку зовут Адель. Ей пять лет. Это ей ты очень понравился, и она сказала, что хочет, чтобы ты был ее старшим братом! Что ты, Семен, по этому поводу думаешь?!

— Можно, — сказал Таратута, неподвижно глядя куда-то в одну точку перед собой. И, подумав, добавил. — Только я Викторовым не буду. Я — Таратута.

... В жаркий июньский день Аглая Николаевна, Адель и Семен приехали в Москву. В Москве, на Чистых прудах, их ждала радость, похожая на чудо. Квартира Викторовых — на втором этаже стоявшего во дворе флигеля — не только уцелела, но как закрыла ее Аглая Николаевна, уезжая с Аделью в эвакуацию, так она и простояла всю войну — нетронутая, невзломанная, живая и невредимая.

— Чудо, чудо, чудо! — пела Аглая Николаевна, бесшумно и стремительно перебегая из комнаты в комнату — а комнат было целых три — открывая окна, сдирая со стекол наклеенные крест-накрест — на случай воздушного нападения — полоски бумаги; поднимая со звоном тяжелые крышки обитых медью, старинных сундуков; распахивая дверцы шкафов.

— Чудо, чудо, чудо! — тоненько вторила матери Адель, заводя ключом большие, стоявшие на полу часы и весело поглядывая на Таратуту.

— Чудо, чудо, чудо! — поддавшись настроению этого общего торжества, пел и Семен — и как зачарованный смотрел на шахматный столик, украшенный перламутровой инкрустацией, с расставленными на нем фигурками из пожелтевшей кости. Шахматы Таратута видел и раньше. Горбатенький воспитатель Никольский, за неимением партнеров, играл иногда по вечерам сам с собой, разбирал этюды и задачи и, обратив внимание на интерес Таратуты, научил его — как ходят фигуры. Но доска, на которой играл Никольский, была обыкновенной замызганной картонкой, расчерченной от руки на шестьдесят четыре клетки, и фигуры — деревяшки с облупленной краской, где пуговица от кальсон заменяла белую пешку, а пустой спичечный коробок — черную ладью.

А тут король и королева были действительно королем и королевой; и кони, вставши на дыбы, рвались в атаку, в бой; и тяжелые ладьи, с распущенными парусами, готовы были нанести противнику беспощадный и сокрушительный удар; и пешки-пехотинцы, скромно, до поры, стояли, выстроившись в ряд, в ожидании, пока их пошлют в разведку или бросят в самую гущу сражения.

— Ты играешь в шахматы? — спросила Аглая Николаевна.

— Нет, — честно признался Таратута. — Как ходить — знаю.

— Учись! — негромко сказала, почти попросила Аглая Николаевна. — Андрей Александрович — мой покойный муж — он очень увлекался шахматами. А я любила смотреть, как он играет. Я ложилась на диван — с книжкой — и тихонько смотрела, как он думает, переставляет фигуры, радуется и огорчается... Постарайся научиться играть. И постарайся научиться играть хорошо!

Уже через год Таратута на всемосковском турнире школьников получил второй разряд. Учился он в школе номер 41 Бауманского отдела народного образования, у Покровских ворот, в Колпачном переулке. Потом в эту школу поступила и Адель. Дома мать и дочь говорили друг с другом, легко переходя с русского на французский, или, как смеялась Аглая Николаевна: