Джон Шемякин - Дикий барин (сборник)

Поэтому только нижние полки и легкие книжки.

Раньше вместе с мраморными бюстиками на верхних полках в прихотливых позах стояли фарфоровые фигурки дель арте. Они достались мне по наследству. Я рассчитывал получить в наследство дом на берегу. Но выдали только коллекцию фарфора. Я попросил все же выдать мне дом. Но когда пришли забирать фарфор, я согласился на фарфор. Постепенно привык к нему. Особенно к фигуркам этим. Смотришь на них и вспоминаешь, что мир полон чужой жадности.

Чужие жадности охотятся за моей маленькой круглоглазой жадностью. Она у меня трогательная, беззащитная. Как зайчонок какой. А у других жадности – ого! Размером с плотоядную лошадь, с полярного медведя, доедающего Санта-Клауса. Чужие жадности не дают жизни моей крошечной жадности. Они преследуют ее и терзают. Это ужасно. Ужасно.

С помощью фигурок я иллюстрировал наиболее трудные места в своих моральных проповедях перед домочадцами. Сжимаешь в одной руке Арлекина, а во второй руке сжимаешь Скарамучча и объясняешь, что и как закончится, если домочадцы продолжат так полнокровно наслаждаться жизнью с незнакомыми людьми.

Но Никаноровне фигурки как-то не очень понравились. И для начала она грохнула Полишинеля. На четыре неравные части.

Убрал поредевший дель арте в ящик. Присыпал Полишинелевыми останками. Глафира Никаноровна мгновенно перестала лазить по полкам. Женщины любят опасность и искусство. А когда одни книги и несвежие закладки, нет, женщины этого не любят.

С Цилой и Карбидой Елизавета Шемякина приставала ко всем. До меня очередь дошла в самом конце. Что понятно. Остальные объясняют лучше, без занудства, артистизма и требования надеть теплые носки.

Рассказал как мог, что в книжке нарисован Одиссей. Который между Сциллой и Харибдой. Одна вот такая, вторая же эдакая вот.

– Как тети твои, Лиза, – объясняю, – всегда парой, никогда не спят и очень опасны. Видишь, какие страшные, да? Вот что ты сделаешь, Лиз, если окажешься между Цилой и Карбидой?

Несовершеннолетняя Шемякина поняла, что лекция закончена, стала деловито стягивать теплые носки, которые с каменным лицом натянула в начале моего выступления.

– Я желание загадаю… – отвечает. – Про то, чтобы… желание, и все!

И вышла.

Она очень собранный, цельный боец. Дверью не хлопнула. Настоящий птенец из моего гнезда старого стервятника.

Канал ТВЦ по утрам повадился создавать настрой у зевающей несчастной публики. Показывает программы про зверюшек забавных. То акулы, то крокодилы, то еще кто-то кем-то задумчиво хрустит. Вой, лай, дикий визг гиен. Потащили половину антилопы, подрались, бросок в шею, клубок в пыли, из клубка вырывается ободранный шакал.

И поучительно, и бодрит. Про меня можно и не такие передачи снимать. Я с пониманием.

Но по утрам в моем доме никто не спит. Все завтракают, чешутся, щелкают пультами.

Вышел в столовую, вытирая пену за ушами. Настроение самое благостное. Орал под холодным душем, пел, присел три раза. То есть здоров и свеж.

Несовершеннолетняя Шемякина Е.Г. бросается ко мне и с непонятным мне запалом сообщает:

– Знаешь, дедушка, из всех живых существ только самцы морского конька могут быть уверены, что детки его! А остальные самцы не знают точно!

На экране остальные самцы бегают в недоумении. Елизавета в восторге. За столом собрались домашние, толкаются локтями над оладьями.

Смотрел на всех дико и страшно минут пять. На экран, на домашних, на оладьи.

Несовершеннолетняя Шемякина отдыхала на море.

Два дня я слушаю рассказы про море. Два дня я ахаю, прижав ладони к своим пылающим щекам, падаю от избытка чувств и излишка крови в голове на бок. Два дня я засыпаю и просыпаюсь под рассказы о море.

Но запомнил я только одно.

До поездки несовершеннолетняя Шемякина выела мне мозг ложечкой на тему необходимого ей купальника. Раздельного. Полосатого. С завязками. И косынку еще. И сумку.

Купил все! Все купил! Купальник выбирали всем магазином. Раздельный. Полосатый. С завязками.

Проводил Елизавету с мамой ее на море. Радовался, как полагается радоваться внезапно и счастливо освободившемуся дедушке. Начал резвиться. Жарко плел в танго свои артритные ноги. Употреблял и был любим.

По возвращении несовершеннолетняя (пятилетняя с копейками) Елизавета Ш. сообщила мне, что подумала и решила на море загорать «без верха».

– Ну и? – привычно тупо переспросил я.

Не надо, чтобы ребенок подозревал во мне мудреца. Это может породить в нем надежды на меня и неверие в свои силы. Путь дедушка будет тупой, такого дедушку не забывают и очень любят потом годами, пока не встретят какого-то щетинистого подонка, которого любимый и тупой дедушка палочкой задушит у мусоропровода перед выпускным.

И, спрашиваю, что, загорала, ну, понял, без верха, и что?

Елизавета Ш. вскинула на меня ресницы и с тонкой полуулыбкой (неполнозубие вынуждает женщину быть загадочной) заметила:

– Это, дедушка, называется «топлесс»…

Дедушка закатил глазыньки свои крошечные куда-то за лоб и попытался сглотнуть непроглатываемое.

Несовершеннолетняя Елизавета Шемякина говорит басом.

Расставит своих ужасных шлюхокукол и беседует с ними о чем-то. Если не вслушиваться в смысл, а его там не очень много, то совершеннейшее впечатление, что крошечных проституток отчитывает осанистый митрополит.

Многие удивляются, почему, собственно, столько места в моей жизни занимает несовершеннолетняя Шемякина Е. Г.?

Это вопрос, признаюсь, тревожит и меня.

И местную полицию, как выяснилось. Она в отца – блондинка. И уловить мое родственное сходство с ней проблематично. Поэтому ношу с собой документы.

Сидим с Елизаветой Генриховной в ресторане. Тут сегодня ветер и День отца. Поэтому ресторан и куски мяса. Генриховна – девушка серьезная, любит мясо.

Сидим. Шемякина ковыряет черенком вилки в ухе. Кокетство в крови. Я деликатно так говорю, на кошачьих лапах:

– Лиза, ты девочка культурная, живешь хоть и на три дома, но дома эти зажиточные и цивилизованные. Поэтому чеши второе ухо ножом. Тебя же учили пользоваться ножом и вилкой – давай, порадуй…

– Какая я? – переспрашивает Елизавета Генриховна, несколько встревожась.

Голос у нее хриплый и уходит в басы.

– Культурная девочка, – отвечаю.

– А раньше говорил, что самая красивая… – даже вилку из уха вынула.

Вот как. Теперь такие разговоры будут.

Сидим дальше. Генриховна сопит. Потом внезапно:

– А у Страшилы сердце было?

– Я тебя страшилой и не называл! – на привычном автомате вскинулся. Потом спохватился: а вдруг про меня речь завела?! Утерся салфеткой.