Джон Шемякин - Дикий барин (сборник)

И исчезает, оставив по себе только следок, быстро истаивающий в постоялой духоте и влажной тяжести.

Вот оно, спасение! Вот оно, избавительное чудо, о котором еще долго будут слагать легенды на постоялых дворах от Керчи до Тамбова!

А ты ни хрена не понял. И переспросить не у кого. Потому как культурная связь разорвана и гибнет. Так что стреляйся, не знаю, вешайся. Поздно спохватились, не уберегли.

Отягощенный грехами, тяжко стеная, ходил в местную курортную баню.

Впечатление сложилось однословное: «Суета!»

Нет в местном помывочном комплексе основательности, крепко тесанной мудроты на четыре угла и искомой духовитости. Как-то все хлипко, чавкающе под ногами, по углам какие-то фонтанчики в пару брызгают. Содом с Гоморрою. Последние дни Калигулы, честное слово.

Я люблю как? У себя-то? Я люблю пройтись по поселку нашему в банный заповедный день, чтобы все видели и кричали через заборы радостно: о! о! в баню надежа наши идут-с, побежали, господа, самому в ноги кланяться и здоровья желать!

Идешь с утра, обязательно не умывшись, небритый, нечесаный, на шнурке мутный лорнет с единственным стеклышком, халат засален, тапочки такие подберешь из турецкого трофея, что огонь Измаила! Не тапочки – янычары, да и только, непривычного человека в дрожь так и бросают своей беспощадностью и хищной узорной выгнутостью. Идешь тоже не абы как, а медленно, приваливаясь к заборам и плетням, что называется, взаплетку пылишь, почесываясь и зевая. А чешешься, упаси создатель, только из чистого озорства, вроде как растравляешь себя и прочим показываешь, что невмоготу тебе. Впереди, знамо дело, банщики и девки бредут, поют величальны песни и машут вениками, банщики машут по правую руку дубовыми и еловыми, а девки – по левую омахиваются березовыми и липовыми. Сзади же четыре карлы несут на подносах куски мыла татарского яичневого, склянки с франжипани и гулявной водой на розе персидской. За карлами же – мозольный оператор, выписанный по пьяной случайности из Саратова, с инструментарием в мешке. Бабки-ворожеи, что сны мои толкуют на угольках да укропном семени, шагают вперевалку что тебе утицы, руки в боки уперли, смотрят на всех безбоязненно. По ходу следования сыпят мне под ноги сорочинское зерно и монету серебряну, стелят беленые холсты.

В самой же бане и светло, и мило. И столик в углу с самоварными делами. И парная на три двери, и на полу шишечки толченые набросаны – пятки скрести. Пар звонкий, не злой, но строгий. И купель с ледяной водой, не надо по скользкому кафелю пятьдесят метров бежать в мокрых синтетических трусах. А совсем даже напротив, вышел в полной своей телесности, не горбясь и не сгребая в пригоршни естественность свою природную, красный весь, в чуть заметный узор с прожилками, и а-а-а-а-а! А-А-А-А!!! И послебанные удовольствия тут же повизгивают, розовея и нестрого прикрываясь руками. Можно спросить, и тебе тут же газетку почитают или сбегают за слепым псаломщиком, тот зябликом умеет и чижом свистеть весьма ловко.

Тут же, на острове, – не баня, а туберкулез какой-то. Просидел, насупясь, несколько часов, из удовольствий – только немец один навернулся на водяной горке, хоть я похохотал немного в гулком помещении, отвел душу. В парной сидят какие-то хрычи при плюс шестидесяти и смотрят в одну точку, ни пошутить, ни ошпарить. В «веселого кочегара» тоже не поиграешь, в «кто последний» – куда там, правил никто не знает, в расшибалочку – нет, в «клюкву» – понятия не имеют.

В хамаме – люди взбивают друг на друге мыльную пену: вышел оттуда немедленно, не поворачиваясь спиной, бросая из стороны в сторону взоры, что тебе Клинт Иствуд. В японской, мое почтение, люди в беспамятстве полном лежат по бочонкам. В корейскую даже заходить не стал – по моим представлениям, в корейской бане корейцы продолжают работать: собирают лук, не знаю, калькуляторы.

В греческую паровую тоже заходить не стал, только дверь открыл, плюнул им туда и дверь немедля затворил.

Свет неживой, потолочный, стены серые в морскую волну понизу крашенные. Такое ощущение, что сейчас санитары войдут и будут зубы драть. Шкафчики, как в Моабите… Чаю нет в железнодорожном подстаканнике. Нету уютных скамеек у парильни, на которых сидишь, свесив ножки, и смотришь на всех подходящих, как отрок Варсонофий – чисто и беспоможно. Квасу нет никакого.

Улетать надо отсюда, вот что я думаю.

Несколько раз выбегал из ворот заманивать к себе переписчиков.

Живу я в последнюю пору скучно и размеренно, гласный надзор санитарного управления с меня снят, я тоскую. Скудно мне. Прижав к мощной груди бездельные руки свои, просительно кланяюсь проезжающим. Час тому назад барыню одну довел до судорог, когда ей в тарантас заглянул с любопытством, мне присущим, кашлянувши из деликатности. «Легенд, – говорю, – не желаете прослушать? Сказаний локальных? Недорого и поучительно-с! Из любых материалов заказчика…»

Я очень обрадовался переписи наступившей.

Потому как помню прошедшие переписи, и всякий раз с них мне было и весело, и прибыточно.

Сижу я обыкновенным своим образом под иконами в красном углу и, разглаживая подол белой пасечной рубахи, повествую, подбирая выражения, о своем немудреном житье-бытье. Иной раз и вру, не без того. Но это когда начинают спрашивать про мечты мои и куда я чего девать успел из награбленного предками. Тут да, тут иной раз и слукавлю, выдав желаемое за проживаемое. Сбегаю за цилиндром, что из Парижа привез с выставки. Потанцую в нем под стрекот кинокамеры…

А вот про соседей отвечаю строгую, чеканную правду. Ставни затворю, склонюсь над столом и давай чертежи чертить перед оробевшими переписчиками, где, кто и что, в малейших подробностях. Кто у Деникина, кто с Семеновым, ну, понимаете… Потом керосинку единым духом тушу и в тайгу, на ручей, в заимку тикаю.

Про национальность свою обычно тоже вру. Всякий раз называюсь разным племенем, по случайной прихоти. Устал бегать с атласом народов СССР и что-то постоянно доказывать. Просто ногтем теперь тычу наугад. Пусть в этнографических кабинетах кто-то икнет обомлело. А я вдали цинично хохочу. Мне за мою национальную редкость повидло положено с 1969 года выдавать.

Жду веселья от переписи.

Обычно в наших краях переписчики ходят по двое. У нас все стараются ходить по двое. Немые ходят по двое, один песню мученическу мычит у ворот, а второй с палкой от слепых отмахивается в переулке. Я так думаю, что переписчикам парой гораздо способней данные получать – добрый и злой переписчик помогают друг другу пытать вопросами хозяев. Так им и безопасней, в общем-то – места у нас известного свойства, за шарф и сумку с символикой соседи мои способны на очень многое. А за удостоверение с орлом так и вовсе… Из академии приезжали с воинской командой допытываться у старожилов: в чем живительная сила наших краев, в чем состоит таинство того, что если человек на каторге у нас за грабежи восемь лет не отбыл, то ему жениться не разрешают, и в частушках позорят, и к столу не зовут?