Роберт Ладлэм - Дорога в Омаху

— И все же, что касается вашего «под прицелом», вы и правы, и нет, — заметил Голдфарб. — История весьма странная и запутанная, а ситуация чрезвычайно опасная. И о чем только думают эти судьи?

— Осмелюсь высказать свое мнение. Мы знаем истинную цену и судьям и закону, — заявила женщина. — Безотносительно к этому, милый Хай, — простите меня за то, что я говорю вам это, — человек, с которым вы беседовали по телефону, хоть вы и не считаете его джентльменом, в сущности прав. Кто бы ни скрывался под маской Повелителя Грома, — а возможно, что это и не один человек, — ключ к разгадке дела в нем или в них.

— Но, Даффи, по вашему собственному признанию, вы не можете его найти.

— Не исключено, Хайман, что мы просто недостаточно усердно его искали. Что скажешь, Реджи?

— Милая девочка, да мы же с тобой облазили все это чертово болото без единого приличного жилья, и все впустую!

— Это так, дорогой, но был там один тип, который как-то не вписывался в обстановку. Помнишь, я говорила тебе о нем?

— Ах, это тот неприятный молодой парень, такой мрачный? — отозвался англичанин безразличным тоном.

— О ком вы? — подался вперед Голдфарб.

— Он не мрачный, Реджи, а скорее необщительный, — возразила мужчине Даффи. — Выражался он на ломаном английском, но все, что мы ему говорили, понимал. Это было видно по его глазам.

— Да о ком же вы? — вновь спросил консультант ЦРУ.

— Об одном индейце-удальце. По-моему, такое определение подходит к нему лучше всего. Ему лет двадцать с небольшим. Он, все время делал вид, будто не очень хорошо понимает по-английски, и когда мы задавали ему вопросы, лишь пожимал плечами. Впрочем, вполне вероятно, что знание английского тут ни при чем. Тогда я как-то об этом не подумала, но сейчас мне вдруг пришло в голову: все это возможно потому, что нынешняя молодежь такая неприветливая, ведь верно?

— Одет он был не вполне прилично, — вмешался Реджиналд. — На нем, кажется, ничего не было, кроме набедренной повязки. В общем, зрелище омерзительное. А когда он влез с грехом пополам на лошадь, то, скажем прямо, обнаружил полное неумение ездить верхом.

— К чему вы все это? — недоумевал Голдфарб.

— Он свалился с лошади, — решила уточнить Даффи. — Да, ему явно не хватало сноровки...

— Стойте, стойте! — Голдфарб налег на стол широкой грудью. — Как я понял, тогда вы не придали особого значения встрече с этим молодым индейцем, но теперь почему-то вспомнили о нем. Не так ли?

— В свете определенных обстоятельств, милый Хай, я стараюсь ничего не забывать.

— Вы полагаете, он знал что-то такое, чего не хотел вам рассказать?

— Это одно из возможных объяснений его поведения.

— Как вы считаете, смогли бы снова найти его?

— Конечно! Я запомнила вигвам, из которого он вышел. Жилье это принадлежало ему.

— Как, они до сих пор обитают в вигвамах?

— Само собой, Хайман! — ответил Реджиналд. — Они же индейцы. Краснокожие, как вы называете их в своих фильмах.

— Здесь-то и зарыта собака, — произнес Голдфарб, взяв телефонную трубку и набирая номер. — Вигвам! Да теперь никто же не спит в вигвамах!.. — Выговорившись, он бросил гостям: — Не распаковывайтесь. — И снова переключил внимание на телефон: — Мэнни? Отправляйся к Заступу, а потом на летное поле. Поведешь «Лир» в Небраску.

У входа в большой, нарядно убранный вигвам стоял молодой индейский удалец, совершенно голый, если не считать своеобразной короткой кожаной юбки.

— Верни мне мою одежду, Мак! — вопил он в отчаянии. — Ты не имеешь права так поступать со мной! Я устал, меня тошнит от всего этого!.. Нас всех тошнит!.. Мы давно уже не живем в грязи и подобных дурацких хибарах и не обжигаем рук, готовя пищу на костре. И пользуемся туалетами, а не бегаем по нужде в эти чертовы чащобы. А раз так, верни эту злосчастную клячу Джеронимо! [23].. Я ненавижу лошадей и не езжу верхом, и никто из нас, слава Богу, не ездит! Мы ездим на «шевви» и «фордах» и на паре старых «кадиллаков», но никак не на лошадях!.. Мак, ты меня слушаешь? Да ответь же!.. И послушай еще: мы ценим твои деньги и твои добрые намерения, и даже эту идиотскую одежду из костюмерной Голливуда, но дело зашло слишком далеко, разве не ясно?

— Ты видел фильм, который состряпали они обо мне? — Раздался рев из вигвама. — Сукин сын, что играет меня, шепелявит, как никто другой на свете. Никогда не слышал ничего подобного! Право же, ужас какой-то!

— А разве не ужас участвовать в той безумной шараде, в которую ты вовлек моих соплеменников? Нас уничтожат! Над нами станут смеяться во всех резервациях!

— Пока что, во всяком случае, над нами не смеются. Хотя твое высказывание по поводу того, что нас, мол, уничтожат, представляется мне любопытным.

— Подумай только, садовая голова, прошло уже три месяца — три месяца безумия! — и никакого отклика. Носимся повсюду полуголые или в костюмах, расшитых бусами, впивающимися в зад, обжигаем пальцы на кострах, обжигаемся ядовитым плющом в местах, где отправляем нужду в кустах.

— Траншеи всегда составляли неотъемлемую часть воинского быта, парень. И с отсутствием женщин тоже приходится мириться: в армии иначе не бывает.

— Но мы же не в армии и я не солдат. И хочу лишь получить назад свою одежду...

— Все изменится со дня на день, сынок, — отозвался из вигвама грубый солдатский голос. — Вот увидишь!

— Ты сумасшедший, ничего не изменится ни на днях, ни в ближайший месяц или год! Эти старые перечницы в Верховном суде, вероятно, сидят сейчас в своих кабинетах и покатываются с хохоту. Я не смогу теперь работать даже в самых захолустных судах Американского Самоа... Пойми, Мак, из твоей затеи ничего не выйдет! Это был безумный замысел. Допускаю, что он, возможно, и содержал крупицу здравого смысла, но в целом, тем не менее, производит впечатление нелепой, смехотворной идеи.

— Вот уже сто двенадцать лет, паренек, как наш добрый народ страдает. Страдает от рук грубого, жестокого, алчного белого человека. И мы должны наконец добиться справедливого воздаяния за эти страдания, а также долгожданной свободы! Потерпим еще немного.

— Мак, но ты-то какое имеешь ко всему этому отношение?!

— Это старое солдатское сердце не делит людей на своих и чужих. И верь мне, сынок, я не подведу тебя!

— Не подведешь? Да плевать хотел я на твои заверения! Лучше верни мне одежду и скажи приставленным следить за мной тем двум идиотам, чтобы они оставили меня в покое!

— Побольше выдержки, молодой человек! Я запрещаю тебе относиться так к братьям и сестрам — своим соплеменникам...

— Соплеменникам?! Да ты. Мак, совсем рехнулся: клинический случай, уверяю тебя, мой отважный брат. Существует простейшая юридическая норма, о которой ты, возможно, и не подозреваешь, хотя и должен был все же, черт возьми, знать. Четыре месяца назад, когда заварилась вся эта каша, ты спросил меня, сдал ли я свой адвокатский экзамен, и я ответил тебе, что, разумеется, сдал. Я и сейчас скажу то же самое, но если бы ты попросил меня предъявить свидетельство, я не смог бы этого сделать. Видишь ли, я не получил официального уведомления из коллегии адвокатов Небраски, и, возможно, ждать-то придется еще месяца два. Это не мешает мне заниматься адвокатской практикой, а вот принимать участие в заседаниях Верховного суда я пока что не имею права.