Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Претендент на престол

– Гражданин Мерин, – сказал он сурово. – Что вы мелете? Я вам первый и последний раз советую понять и запомнить, что у нас ошибок вообще не бывает.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – живо возразил Борис Евгеньевич. – Я не мерин, я…

– Я, я, я, – скорчив рожу, передразнил лейтенант, – я вижу, что вы не мерин, я вижу, что вы осел.

Ермолкин изменился в лице.

– Как? Что? Что вы сказали? Как вы посмели меня, старого партийца… Да если бы был жив Дзержинский… Он даже с идейными врагами не позволял…

– Ага, – поймал его на слове Филиппов, – значит, вы признаете, что вы идейный враг?

– Что? – Ермолкин побледнел от несправедливой обиды. – Я – идейный враг? Да, конечно, я понимаю, что совершил ошибку. Но я коммунист. Я член партии с тысяча девятьсот двадцать… – он пошевелил губами, но не вспомнил года. – Я понимаю. – Он возбудился и замахал руками, как крыльями. – Вы не хотите принять во внимание, что я явился с повинной. Но вам скрыть этот факт никак не удастся. Я не допущу…

– Не допустишь? – Филиппов, выйдя совершенно из себя, послал Ермолкина к матери и даже указал, к какой именно.

– Сопляк! – закричал Ермолкин, позабыв, где находится. – Сам иди туда, куда ты меня посылаешь.

Он был несносен. Филиппов нажал кнопку, и на сцене появился сержант Клим Свинцов. Свинцов сделал несколько энергичных движений, и Ермолкин с оторванным воротником вновь оказался на свободе.

– Я этого дела так не оставлю, – сказал он, потирая ушибленное колено, и отправился в областной город искать справедливости, то есть требовать, чтобы его посадили, но отметили в деле, что он явился добровольно, а не приведен был под белы руки.

Тут некоторые читатели могут спросить: а что же, в это время, когда Ермолкин справедливости добивался, газета «Большевистские темпы» выходила ли? А если выходила, то кто ее подписывал? Признаться, автор этим совершенно не интересовался и ничего определенного по этому поводу сказать не может. О Ермолкине же известно, что в областной город он попал, ночевал на вокзале, а утром следующего дня был первым посетителем Романа Гавриловича Лужина.

Трудно себе представить, как это в нем сочеталось, но Ермолкин, с одной стороны, верил в то, что органы наши состоят сплошь из кристально чистых людей, немного, может, таинственных, с другой стороны, представлял себе областного начальника чем-то вроде вурдалака с волчьей пастью и огромными волосатыми ручищами. Вместо этого он увидел за широким столом не человека, а голову. Бритая голова с большими ушами лежала подбородком на столе и смотрела на Ермолкина маленькими глазами сквозь роговые очки с толстыми стеклами. Ермолкин растерялся и остановился посреди кабинета. Голова качнулась в сторону, и вдруг маленький человек, чуть ли не карлик, в военной форме появился из-за стола и на коротких ножках, как на колесиках, быстро подкатился к Ермолкину.

– Борис Евгеньевич! – воскликнул человек и вцепился в руку Ермолкина двумя своими. – Чудовищно рад. Видеть. У себя, – сказал он, как бы ставя после каждого слова точку, и защелкал зубами, которые у него были большие, но нисколько не походили на волчьи.

– Вы меня знаете, – не удивился, а отметил Ермолкин.

– Как же, как же, – сказал Лужин. – Было бы странно. Если бы не. – Он во весь рот улыбнулся и опять защелкал зубами.

– Значит, вам все известно?

– Да. Разумеется. Все. Абсолютно.

– Я так и думал, – потряс головой Ермолкин. – Но прошу вас отметить, что я сам явился с повинной.

– Да, – сказал Лужин. – Конечно. Отметим. Всенепременно. Где заявление ваше?

– Заявление? – растерялся Ермолкин. – Я. Собственно. Думал. Что. Устно. – Он не заметил, как тут же заразился лужинской манерой говорить.

– Увы, – сказал Роман Гаврилович. – Мы. Любим. Чтобы все. На бумаге. Поэтому. Я вас прошу.

Он схватил Ермолкина за локоть и повел к выходу.

– Там. Девушка. Секретарь. Возьмите. У нее. Лист бумаги и изложите все коротко, но подробно. Как сказал пролетарский великий. Человеческих душ инженер. Чтоб словам было тесно, а мыслям… Как?

– Просторно, – подсказал Ермолкин.

– Вот именно, – засмеялся и защелкал зубами Лужин. – Просторно чтоб было. А потом заходите. А пока. Извините. Дела. Чудовищно занят. – И, распахнув перед Ермолкиным тяжелую дверь, сделал ручкой. – Прошу.

Ошеломленный Ермолкин вышел в приемную. Тут нос к носу столкнулся он с женщиной деревенского вида и в ней сразу узнал ту самую посетительницу, после визита которой и начались у него все неприятности. «Вот оно что! – поразился Ермолкин. – Значит, все было подстроено. Как тонко! И как хитро!»

– Здравствуйте, – улыбнулся ей Ермолкин. – Вы меня помните?

– Помню, – сказала Нюра, насупившись.

Она поняла, что этот убийца маленьких детей пришел сюда не случайно. Очевидно, он уже предупредил о ее появлении. Она даже попятилась к дверям, но тут из своего кабинета выглянул Лужин и, увидев Нюру, спросил:

– Вы ко мне?

– К вам, – ответила Нюра.

– Войдите.

И Нюра вслед за Лужиным скрылась за дверью. Ермолкин долго смотрел на дверь, затем, опомнившись, подошел к секретарше, грудастой женщине в форме с двумя треугольниками в петлицах и со значком «Ворошиловский стрелок». Ермолкин попросил у нее бумаги, сел к стоявшему в дальнем углу столу для посетителей, вынул из кармана самописку, потряс ею, пока чернила не брызнули на пол, и так начал свое печальное повествование:

«С большим трудовым подъемом встретили труженики нашего района…»

Тут Ермолкин остановился.

«Что я пишу? – подумал он. – С каким трудовым? Какие труженики? Что встретили?»

За долгие годы службы в печати все свои статьи, заметки, передовые и фельетоны начинал он этой фразой и никогда не ошибался. И всегда фраза эта была к месту, от нее легко было переходить к развитию основной мысли, но в данном случае… Старый газетный волк, шевеля толстыми, как лепешки, губами, смотрел на начальную строку и постепенно сознавал, что он, умеющий писать что угодно на любую заданную тему – о трудовом почине, о соцсоревновании, о стрижке овец и идеологическом единоборстве, – совершенно не находит никаких слов для описания действительного происшествия, свидетелем, или участником, или, точнее, виновником которого ему довелось быть.

Зачеркнув написанное, Ермолкин стал обдумывать новое начало, когда в коридоре послышался приближающийся грохот сапог и в приемную вошли три человека – двое военных и между ними один штатский в темно-синем костюме.

– Роман Гаврилович у себя? – спросил один из военных у секретарши.

– Он занят, – сказала она.

– Подождем.

Они сели на стулья вдоль стены – штатский посредине, а военные по бокам. Военные застыли с неподвижными лицами, штатский же, наоборот, проявлял ко всему, что он здесь видел, живейшее любопытство. Он с интересом разглядывал приемную, секретаршу и Ермолкина. Ермолкин, в свою очередь, тоже исподтишка поглядывал на штатского. Это был высокий, средних лет человек начальственного вида. Держался он так, словно хотел показать, что попал сюда случайно, по недоразумению, которое вот-вот разъяснится, и те, кто привел его сюда, будут строго наказаны.