Сергей Прокопьев - Ёксель-моксель

— Так и прошел? — сделал идиотское лицо Стукалов.

— Красота спасет нас! — ответил Ксенофонтыч.

— Убить тебя мало! — выкинул цветы Белый и приложился к горлышку.

— Что мы тут пьем, Ганов! — как из-под земли нарисовался начальник.

— Я думал вода! — сказал Ганов. — Обнаглели, в водку цветы ставить! Уборщица, наверное?

— Ты, Ганов, ври да не завирайся! — отобрал бутылку начальник.

— Дурак ты, Белый, — сказал Ксенофонтыч, — такую красоту обломал!

— А ты собирался каждый день в цех с цветами ходить?

— Ну, уж нет, — сказал начальник, — сейчас позвоню в охрану про букетный способ.

И заложил красоту стражам режима.

Но Ксенофонтыча не выдал.

Уважал рационализаторов.

Полковник Иванов морщил репу, чесал родимую. Корячилась отставка. Мягче не скажешь. В затылок сопело молодое поколение, клацало зубами: освобождай должность! Нам тоже полковничья папаха вполне.

Сравнивать пенсион, пусть и полковника, с заработками здесь, на ракетном полигоне, не имело смысла.

Будь он дедом, который сдобный сухарик с чайком похрумкал и рад без ума, тогда куда ни шло. Тут пятидесяти еще не стукнуло. В расцвете сил. У супруги и того пуще цветение. На девять лет младше. Естественно, тоже не молодка двадцати пяти годков. Да еще хуже. У молодки весенний ветерок в голове сверистит, у этой — бабьей осенью потянуло. Засвербило во всех местах погоношиться напоследок. Шубами, драгоценными висюльками и другой лабудой… И дети к институтам подросли…

По агентурным данным лето полковник встретит на пенсионерской завалинке. Фуражку с золотым орлом придется поменять на картузик, шинель звезднопогонную — на пальтишко…

Остановить переодевание мог командир полигона. Генерал-лейтенант. Царь и бог данной местности. Несведущему может показаться, какой пустяк — всего две звезды между этими офицерами. На самом деле — пропасть, если ты рабочая лошадка, пусть и с полковничьими погонами. Прыгать через нее с протянутой рукой: не отправляйте в отставку! — дохлый номер. Требовался нетрадиционный подход. Но где его взять?

В официальной обстановке с командиром случалось неделями не сталкивался. Деловые вопросы замы решали. В неофициальной и подавно не доводилось. Не вхож был Иванов в охотничьи, рыбацкие и другие компании генерала.

А еще жила под кокардой у Иванова затаенная мечта об искусстве. Поставить домик рубленый в Подмосковье. Где на втором этаже с окнами во всю стену мастерскую оборудовать. И посвятить заключительную часть жизни рисовальному творчеству. Тридцать лет сукно шинели обрубало тягу к кисти. Можно еще лет несколько потерпеть, зато потом каждый день к мольберту…

А окна мастерской с видом на заречные дали…

Иванов, тяжело вздыхал, глядя на строевой лес, росший вокруг полигона. Корабельная сосна… Ели, как ракеты на старте… И здесь генерал, прецеденты имелись, мог поспособствовать купить по бросовой цене и переправить в нужное место вагон с исходным материалом для базы под свободное творчество.

В процессе чесания репы Иванов дочесался до осознания очевидного факта — командир полигона морж. Всегда купался до поздней осени. Нынешней зимой пошел дальше — в прорубь.

В первую попавшуюся генералу нырять, ежу понятно, не подобает. Заместитель по тылу специальную купель организовал. Рядом с коей построили добротный павильон, «буржуйкой» оснастили, к печке солдатика приставили, дабы командир мог комфортнее приготовиться к заплыву, одеться после студеной процедуры. В обязанности воина-истопника входило поддерживание поверхности проруби в штатном режиме. Козе понятно, не генералу ведь ломом об лед каждое утро дубасить.

Командир пропагандировал среди подчиненных здоровый до моржевания образ жизни. Однако никто не поддерживал начальника в столь нежарком деле. Полигон находился далеко не в субтропической зоне. В Архангельской области. Где зимой заворачивало за минус тридцать. Когда от одной мысли: в чем мать родила лезть в воду, — обморожение нежных частей тела начиналось. И хоть народ на полигоне жил не пугливого десятка — ракетчики, массовостью призыв в прорубь не поддерживали. Вообще никак.

«Надо присоединяться к генералу», — пришел к выводу Иванов.

Более теплого шанса втереться в доверие к командиру не приходило в озабоченную голову.

От такой мысли захотелось дополнительно пару кальсон натянуть. А был-то Иванов не южных кровей, корнями генеалогическими в Сибирь-матушку упирался.

Да известно: сибиряк не тот, который мороза не боится, а у которого шуба толще.

Хотя были в Сибири отчаянные люди. Иванов вынес из детства по сей день обжигающую память картину. Зимой по пути в школу, если бежал ко второму уроку, не раз видел убийственный номер. На улице колотун минус сорок, туман висит, редкая птаха живьем долетит до средины тротуара, даже солнце облаками обмоталось. У Иванова уши на шапке опущены, нос, многажды раз на хоккее обмороженный, варежкой прикрыт, а из панельного дома выходит тетя в легком, рукава по локоток, халатике с двумя ведрами воды. Верхнюю одежду скинула на приподъездную лавочку, в одном купальнике осталось, и ха! — ведро воды на себя. Ха! — второе. У Иванова глаза леденеют смотреть на такую картину, ей хоть бы хны: подхватила халатик и легкой трусцой в дом.

«Че я тогда не начал обливаться?» — подумал Иванов. И опять заныло под ложечкой от предчувствия: скоро-скоро менять китель на пиджачок, каракулевую папаху — на шапчонку.

Времени, постепенно входить в моржевой ритм, не было. Это когда сначала полгода ноги мыть прохладной водой, потом полгода обтираться влажным полотенцем… Такими темпами в самый раз на пенсионе и прыгнешь в прорубь. Да на кой ляд она тогда нужна будет?

Иванов готовился мысленно. Недели две. После чего в крещенские морозы достал из дальнего угла плавки и засеменил к озеру.

Всходило солнце, конькобежно перебирал ногами в лес лыжник… Мороз 27 градусов. Ерунда для северного человека, кабы в воду не лезть. Иванов не стал оголяться в павильоне. Свитер без погон, солдат может грудью встать на защиту моржовых апартаментов генерала. Про себя перекрестившись, Иванов обнажился до плавок метрах в десяти от проруби. Мороз с жадностью набросился на неожиданное лакомство.

— О! — поднял руку из ледяной купели генерал. — Молодец, Иванов! Присоединяйся!

В проруби было, где вдвоем развернуться. Не генеральское дело биться боками об лед. Оздоровительную прореху на озере рубили четыре на четыре метра.

От ободряющих слов начальника, будто кипятильник сунули в стремительно остывающее тело. Жарко подумалось о звании генерал-майора, о рубленом доме в Подмосковье… Отринув последние сомнения, Иванов, как с моста, плюхнулся в прорубь…