100 Рожева - Палата № 69

Брови писателя Кривобокова дёрнулись и поехали вверх.

– Ух, них себе! – подскочил на кровати Артамонов, первым заметивший это лицевое явление.

Он подсел к больному и стал разглядывать его лицо под разными углами. Занес было руку, потрогать, но передумал.

Писательские брови вернулись в исходное положение. Артамонов почесал за ухом и заговорил размеренным голосом сказочника, внимательно следя за реакцией испытуемого:

– Жили-были автослесарь – золотые руки и фантастика. И один другую очень любил. Волновали его космические корабли, летающие тарелки, другие планеты, нашествия пришельцев и полное ушествие здравого смысла. И запал в душу автослесаря рассказ про то, как земляне попали на планету, где их приняли за животных и посадили в клетку зоопарка, среди прочих по соседству с разных планет. Их корабль взорвался и сгорел в плотных слоях атмосферы, катапульта утонула в море, они выбрались вплавь на берег и никаких признаков цивилизации на себе не имели. И как бы они ни старались рукоделием и рисованием на полу доказать свою разумность, никак не получалось. И однажды к ним в клетку забежала мышь, они её отловили и, смастерив для неё клетку, стали подкармливать. Как только их питомца в клетке заметили смотрители этого зоопарка, их тотчас выпустили и специальным устройством нашли общий язык с ними, принесли извинения и подали сигнал на землю, чтобы за ними прилетели свои. На вопрос как инопланетяне поняли, что земляне разумные существа, они сказали, что только разумное существо может пленить себе подобного или зверя. А всё остальное, то есть, плести корзины или гнёзда, что-то рисовать, складывать и раскладывать палочки, и т.п., могут и приматы.

Артамонов наклонился над неподвижным лицом слушателя и продолжил громче:

– Разные интересные мысли встречал автослесарь в фантастике. Как расщепился человек и одно его «Я» утратило память и считало себя жителем новой планеты, живя по их законам и не веря в существование других цивилизаций, не умея телепортироваться, исцелять от болезней наложением рук и прочих вещей, которые к тому времени умели делать на его родной нашей планете. И лишь задумавшись, мысленно объясняя себе как ребенку, вдруг, сам не зная откуда, он начинал понимать способы сверх решений, и телепортировался, наконец, в самого себя. Второе его «Я», оставшееся в виде призрака, кропотливо вело его к этому воссоединению, от которого он отмахивался как от дурного сна. И воссоединившись, человек вспомнил тотчас, что знал, на какой риск идёт, изучая эту странную планету, знал, что может вот так расщепившись, остаться на ней навеки!

Реакция у слушателя отсутствовала. Артамонов даже поднёс пальцы к писательскому носу, проверить, дышит ли. Результат позволил продолжить:

– А бывали и трогательные до слёз рассказы. Про адаптов – жителей огромной планеты, на которой человека просто раздавливало притяжением, и вне своего шатла человек не мог пройти более пяти километров, потом терял сознание и сосуды лопались. И вот однажды разбился шатл где-то в горах и ожидалась песчаная буря. И адапты не хотели рисковать и идти на спасение пилота. У них не было полового разделения, они были гермафродитами и душой так же самодостаточны, и умом примитивны. Подумаешь, одним человеком меньше станет. Они друг к другу так же пофигистически относились. Вот и поржали над одним дуриком землянином, который пошёл за пятнадцать км от своей станции, в которой искусственно поддерживалось нормальное для землян притяжение, пешком за своим собратом, да ещё в песчаную бурю. И с великим удивлением и уважением они приветствовали его, вернувшегося с собратом на руках, истекающего кровью из лопнувших синяков, падающего через каждые два шага и поднимающегося вновь. Странные эти двое были, вроде как разные – тот, что спас собрата был выше ростом и шире в плечах, а тот, что на руках – худенький и с длинными волосами… Ёпти аж сейчас глаз мокрым становится! – Артамонов подтёр слезу краем писательской простыни. – Главное понял автослесарь золотые руки: фантасты двигают прогресс, и не только в техническом аспекте! – пафосно закончил он речь, сжав кулаком воздух, но, не расшевелив слушателя.

– Да… задача! – почесал затылок рассказчик. – А вот интересно, Зуль, есть узбекские фантасты? Существуют они вообще как явление?

– Да, да, – кивнула женщина. – Я много читала! Названия помню. У меня память хорошая. «Песни Дархана», «Оловджан-полководец», «Чудаки вокруг нас», ещё…

– Чудаки вокруг нас? Ахаха! – загоготал Артамонов. – Вообще я подозревал, что окружающий мир узбекам именно так представляется! Анекдот! Кстати, может нашему Владимиру Ильичу анекдоты рассказывать? Как думаешь, Зуль? Я их, честно говоря, не очень. Лучше они или хуже, но это ж всё придумано. А зачем придумывать, ежели сама жизнь чертовски интересная штука. Я без греха плагиата могу повторить за Высоцким Владимиром Семёновичем, что жизнь – лучшая в мире книга, где за каждой страницей чья-нибудь судьба. Знаешь, кто такой Высоцкий?

Зуля закивала.

– Это хорошо, – похвалил Санёк. – Так вот, он же писатель, Кривобоков наш, я имею в виду, ему понятно, что самое ценное это искренность. Даже если сюжет где-то поднатянут, чуток доработан фантазией, главное, как видит человек жизнь. Высоцкий видел жизнь честно и его песни – придуманные, но на основе настоящих фактов, от тех настоящих людей, с которыми он общался, потому так искренен его талант. Ведь человек, умеющий так доходчиво и верно доносить правду жизни до людей, сам по себе есть часть этой правды. Вроде вымысел, а не скажешь, что соврал. Я вот тоже, хоть рылом и не вышел в писатели, чувствую в себе что-то такое, купаюсь в живом мире людей и эмоций. Да и не мог бы я быть писателем, существовать в этом костюмно-галстучном гламуре, быть почётным членом чего-то там, раскланиваться с общепризнанными светилами, которые, по сути, просто бездари. Да, они в отличие от меня пишут без грамматических, смысловых и речевых ошибок, имеют по три высших образования и статусы, подтвержденные киваниями таких же прохиндеев. И где истинные таланты не имеют голоса. Художники вообще чаще всего отрешённые от жизни люди. Один рисовальщик насмешил меня тем, что глядя на мои мышцы, задумчиво так сказал сестре: «Чем вы его кормите? Он же, наверное, в день килограмма три мяса съедает!» Как про большую собаку. Мне кажется, художник даже от вида обнажённой женщины не возбудится, будет любоваться на её формы высоко эстетичным образом. От их мира пахнет музейной пылью, веет космическим холодом. Если закрыть глаза в зале с дюжиной художников, то чётко ощутишь, что зал пуст. Вот в тренажерном зале наоборот, даже от пары спортсменов покажется, что их в пять раз больше!