Кингсли Эмис - Счастливчик Джим

Заговорил четвертый участник квартета:

– Я надеюсь, что это не помешает вам читать сегодня по вашей… по вашей…

– О нет, профессор, – сказал Диксон, – ручаюсь, что могу читать по рукописи с завязанными глазами – я знаю ее почти наизусть.

– Это хорошо, – кивнул Уэлч. – Помню, когда я только начинал преподавать, я был настолько глуп, что, написав лекцию, ни разу не удосуживался…

– Вы сообщите нам что-нибудь новенькое, Диксон?

– осведомился декан.

– Новенькое, сэр? Видите ли, в такого рода лекциях…

– Я хочу сказать, что эта тема уже достаточно разработана, не так ли? Не знаю, возможно ли найти новый угол зрения в наше время, но лично я полагал бы…

– Дело, сэр, не в… – перебил его Уэлч.

Начался замечательный дуэт – декан и Уэлч говорили одновременно и без пауз; один брал высотой голоса, другой громкостью, и казалось, будто соревнуются два честолюбивых чтеца-декламатора. Диксон посмотрел на Гор-Эркварта и обнаружил, что тот внимательно разглядывает его; все голоса вокруг стали постепенно затихать, кроме голосов двух конкурентов. Наконец декан взял верх, и, словно оркестр, сыгравший вступление к арии солиста, Уэлч внезапно умолк.

– …Стоит ли заново утверждать это в каждом поколении или нет, – заключил ректор.

В эту минуту появился швейцар Маконочи с подносом, уставленным бокалами с хересом. Диксон сделал усилие воли, чтобы удержать руку, пока трое старших не возьмут бокалы, потом позволил ей схватить самый полный из оставшихся на подносе бокалов и поднести его к губам. Архивариус, который на таких приемах заведовал напитками, был знаменит тем, что, позволив швейцару обойти гостей дважды, совсем прекращал отпускать херес, делая исключение лишь для декана и тех, кто с ним беседовал. Диксон, зная, что недолго придется стоять рядом с деканом, решил как следует воспользоваться этим преимуществом. Вскоре у него появилось почти неуловимое ощущение дурноты, но тем не менее он залпом отпил половину очередного бокала; херес теплой струей скользнул по горлу и присоединился к трем предыдущим бокалам и полудюжине рюмок виски, распитых с Биллом Аткинсоном. Диксон почти – не совсем, но почти – перестал бояться предстоящей лекции, которая должна была начаться через двадцать минут, в шесть тридцать.

Он оглядел гостиную, вместившую, казалось, всех, кого он знал на земле, – не хватало только его родителей. В нескольких шагах миссис Уэлч беседовала с Джонсом. Конечно же, присутствием на таком приеме Джонса, который обычно не имел доступа в высокие сферы, Диксон был всецело обязан ей. Дальше стояли Бертран и Кристина, почти не разговаривавшие друг с другом. У окна профессор музыки Баркли что-то увлеченно доказывал профессору английского языка, без сомнения, убеждая его, что на заседании университетского совета, которое состоится в конце будущей недели, необходимо голосовать за увольнение Диксона. В другой стороне Бизли рассказывал что-то Голдсмитам, а те хохотали. Повсюду попадались лица, которые Диксон с трудом узнавал: экономисты, медики, географы, представители общественных и технических наук, юристы, математики, философы, специалисты по германской и сравнительной филологии, лекторы, преподаватели и преподавательницы. Ему захотелось обойти всех и попросить каждого удалиться как можно скорее. Было несколько человек, которых он видел впервые в жизни и которые могли оказаться кем угодно – от заслуженных профессоров египтологии до обойщиков, ждущих, когда можно будет измерить пол для новых ковров. Одна большая группа состояла из местных знаменитостей: двух олдерменов с женами, модного священника и врача, недавно получившего звание. Все они были членами университетского совета. Диксон вздрогнул, увидев в этой группе местного композитора, которого он встретил на музыкально-вокальном вечере в доме Уэлчей. Он растерянно поискал взглядом скрипача-любителя, но не нашел его.

Через минуту декан отошел к местным знаменитостям и обратился к модному священнику с каким-то замечанием, вызвавшим громкий смех у всех присутствующих, кроме дипломированного врача, холодно переводившего взгляд с одного лица на другое. Почти одновременно миссис Уэлч знаком подозвала Уэлча, и Диксон остался лицом к лицу с Гор-Эрквартом, который вдруг спросил:

– Давно ли вы в этом заведении, Диксон?

– Вот уже девять месяцев. Меня взяли прошлой осенью.

– Мне почему-то кажется, что вам здесь не очень-то хорошо; я не ошибаюсь?

– Да, пожалуй, в общем, не ошибаетесь.

– Кто же виноват, вы или они?

– Я бы сказал, и они, и я. Они зря отнимают время у меня, а я – у них.

– М-м, понятно. Преподавание истории – это бесполезная трата времени, так?

Диксон решил, что в разговоре с этим человеком можно не соблюдать осторожность.

– Нет. Если преподавать хорошо, преподавать разумно, то история может принести людям огромную пользу. Но на практике выходит иначе. Все время что-то мешает. Не знаю, кто тут виноват. Наверное, в первую очередь плохие преподаватели. Во всяком случае, дело не в студентах.

Гор-Эркварт бросил на него быстрый взгляд и кивнул.

– Ну, а ваша сегодняшняя лекция? Чья это была идея?

– Профессора Уэлча. Я, конечно, не мог отказаться.

Если она пройдет благополучно, мое положение значительно улучшится.

– Вы честолюбивы?

– Нет. Я неважно проявил себя за то время, что работаю здесь. Эта лекция может спасти меня от увольнения.

– Постойте-ка, братец, – сказал Гор-Эркварт, хватая два бокала с подноса, который Маконочи нес к группе, где находился декан. Диксон решил больше не пить, им и так начинало овладевать слишком радужное настроение, но тут же взял протянутый бокал хереса и отхлебнул.

– Зачем вы пришли сюда? – спросил он Гор-Эркварта.

– В последнее время я столько раз уклонялся от приглашений вашего декана, что не прийти сегодня было бы неловко.

– Не понимаю, что вам за охота утруждать себя. Ведь вы не зависите от декана. Вы только обрекли себя на скучищу.

Гор-Эркварт снова взглянул на него, и у Диксона вдруг слегка закружилась голова – лицо собеседника почему-то начало двоиться.

– Я обрекаю себя на несколько часов скуки ежедневно, Диксон. Два лишних часа не сломают мне хребет.

– А зачем вам это?

– Я хочу, чтобы люди делали то, что мне нужно. А добиться этого я могу, лишь дав им вогнать меня– в скуку, понимаете? И только они придут в восторг оттого, что доконали меня своими разговорами, как я обрушиваюсь на них и заставляю делать то, что заранее наметил.

– Хорошо бы и мне так, – завистливо вздохнул Диксон. – Когда такое случается со мной, а это бывает постоянно, то потом они же обрушиваются на меня и заставляют делать, что им нужно. – Чувство взаимного понимания да к тому же опьянение сломали еще один барьер в его мозгу, и он продолжал, горячо и взволнованно: – Я – скукоулавливателъ. Я – тонкий, чувствительный прибор! Ох, знал бы какой-нибудь, миллионер, сколько он теряет оттого, что незнаком со мной! Он мог бы посылать меня вперед на обеды, приемы с коктейлями, в ночные клубы – только на пять минут – и, поглядев на меня, определял бы коэффициент скуки в любом сборище. Как канарейка в шахте – тот же принцип. И он знал бы, стоит идти самому или нет. Он мог бы посылать меня в клуб деловых людей, к актерской братии, к игрокам в гольф, к художникам, с пеной у рта доказывающим, что профиль важнее объема, к музыкальным… – Диксон запнулся: крупное гладкое лицо Гор-Эркварта поплыло куда-то вбок, потом стало надвигаться на него. – Простите… – пробормотал он, – я забыл…