Кингсли Эмис - Счастливчик Джим

Вокруг нарастал полунасмешливый, полувозмущенный ропот, но Диксон был глух ко всему и продолжал читать. Почти бессознательно он стал произносить слова с каким-то неописуемым иностранным акцентом и говорить все быстрее и быстрее – у него кружилась голова. Словно во сне, он слышал, как Уэлч зашевелился рядом с ним, потом что-то зашептал, потом заговорил громче. Диксон начал перемежать свою речь презрительным фырканьем. Каждый слог он выговаривал, как ругательство, делал неправильные ударения, пропуски, коверкал слова и не поправлялся, перевертывал страницы рукописи, словно читая партитуру, написанную в быстром темпе, и все повышал и повышал голос. Наконец, добравшись до заключения, он остановился и взглянул на публику.

Сидевшие внизу местные знаменитости сверлили его взглядами, исполненными холодного изумления и негодования. Старшие преподаватели смотрели на него с точно таким же выражением, а младшие старались не смотреть вовсе. В передних рядах лишь один человек позволил себе нарушить молчание, и этот человек был Гор-Эркварт, разразившийся неудержимым, протяжным хохотом. Галерея вопила, свистела и аплодировала. Диксон поднял руку, призывая к тишине, но шум не стихал. Это было уж слишком; Диксон снова почувствовал дурноту и приложил ладони к ушам. И тотчас царивший в зале гам перекрыл какой-то громкий звук – не то стон, не то вопль. Билл Аткинсон, сидевший в середине зала, не сумел или не захотел разбираться, почесал ли Диксон уши или просто прикрыл их, и во всю длину растянулся в проходе. Декан вскочил на ноги, рот его открывался и закрывался, но это не помогло водворить тишину. Тогда он наклонился к толстому олдермену и что-то горячо ему зашептал. Соседи Аткинсона пытались поднять его, но безуспешно. Уэлч настойчиво окликал Диксона по имени. Целая толпа студентов – человек двадцать – тридцать – ворвалась в зал и устремилась к распростертому Аткинсону. Наперебой выкрикивая советы, куда и как его нести, они на руках утащили Аткинсона из зала. Диксон вышел из-за кафедры и стал перед ней; шум сразу утих.

– Довольно, Диксон, – громко произнес декан, делая знаки Уэлчу, но было слишком поздно.

– Каковы же наконец практические выводы из всего вышеизложенного? – начал Диксон своим обычным голосом. Не в силах преодолеть головокружение, он смутно сознавал, что помимо своей воли произносит какие-то слова. – Сейчас я вам скажу, слушайте. Дело в том, что эта «добрая старая Англия» была самым недобрым периодом нашей истории. Доморощенные гончары-кустари, потомственные крестьяне, флажолетисты, эсперанто… – Он умолк и покачнулся: жара, виски, волнение, чувство вины одолели его наконец объединенными усилиями. Ему казалось, будто голова его распухла и в то же время стала невесомой, а тело словно распадалось на составляющие его клетки; в ушах звенело, на глаза с боков, сверху и снизу наползала туманная мгла. Слева и справа доносился скрип стульев, чья-то рука схватила его за плечо, и он споткнулся. Поддерживаемый за плечо рукой Уэлча, он опустился на колени и смутно расслышал голос декана, покрывавший шум: «…не мог закончить лекцию по причине внезапного нездоровья. Я уверен, что все вы…» «Все кончено, – каким-то образом сообразил Диксон. – И я даже не успел сказать им, что…» Он набрал воздуху в легкие; если бы удалось его выдохнуть, он пришел бы в себя, но выдохнуть не удалось – и сразу все потонуло в невнятном гуле голосов.

– Ничего, собственно, больше и не произошло, – сказал Бизли на следующее утро. – Все понятно. Вас доконало его виски, не так ли?

– Да, пожалуй, если бы не виски, я бы справился. Но не могу же я сказать об этом Уэлчу.

– Само собой, Джим. Но можно сослаться на волнение, духоту и прочее. В конце концов вы же действительно шлепнулись в обморок.

– Все равно мне никогда не простят, что я провалил публичную лекцию. И никто не поверит, что я стал передразнивать Недди и декана от волнения.

Они вошли в университетские ворота. Три студента, стоявшие поблизости, при виде Диксона замолчали и подтолкнули друг друга.

– Ну, не знаю. А все-таки попробуйте. Ведь терять вам нечего.

– Да, вы правы, Элфрид. Ну да все равно. Что было, то было. Но тут еще история с Кристиной. Уэлч уже наверняка все знает.

– Только не унывайте. Вряд ли Уэлч станет прислушиваться к ябедничанию этого Бертрана или как там его зовут. Какое ему дело до ваших отношений с подружкой его отпрыска, так ведь?

– Нет, тут еще замешана Маргарет. Уэлч, конечно, решит, что это было подло по отношению к ней. И, между прочим, это правда со всех точек зрения.

Бизли взглянул на него и ничего не ответил; только когда они вошли в гостиную, он сказал:

– Но вы не вешайте носа, Джим. Встретимся за кофе, да?

– Да, – рассеянно отозвался Диксон. На полочке для писем он увидел адресованную ему записку, узнал почерк Уэлча, и у него екнуло сердце. Подымаясь наверх, он прочел записку. Уэлч считает своим долгом уведомить его неофициально, что на будущей неделе, когда соберется университетский совет, он, Уэлч, не сможет настаивать, чтобы Диксона оставили в преподавательском составе университета. Он советует ему – тоже неофициально – закончить все свои дела в здешних местах и уехать. Он даст ему рекомендации, которые могут понадобиться при поступлении на другое место, но с условием, что это будет вне данного города. Он лично весьма сожалеет, что Диксону придется уехать, ибо работать с ним было чрезвычайно приятно. В постскриптуме сообщалось, что Диксон не должен беспокоиться «относительно постельного белья»: со своей стороны, Уэлч готов «считать этот вопрос улаженным». Ну что же, старик ведет себя благородно, Диксон ощутил слабые угрызения совести при мысли, что подвел Уэлча своей лекцией, и еще более слабые, подумав о том, сколько времени и энергии потратил на ненависть к Уэлчу.

Он вошел в комнату, которую разделял вместе с Сесилом Голдсмитом, и остановился у окна. Пасмурная духота, стоявшая в последние дни, прошла без грозы, и небо обещало ясный солнечный день. В физической лаборатории шел ремонт – возле здания стоял грузовик с кирпичом и цементом, слышалось постукивание молотков. Найти место школьного учителя будет нетрудно; директор школы, где он учился, писал ему на Рождество, что место старшего преподавателя истории останется вакантным до сентября. Диксон напишет ему, что он не создан для работы в университете. Но напишет не сегодня – только не сегодня!

А что же он будет делать сегодня? Отойдя от окна, он взял со стола Голдсмита толстый, роскошно изданный журнал, выпускаемый каким-то итальянским историческим обществом. Что-то в оглавлении на обложке привлекло его внимание, и он открыл указанную страницу. Диксон не знал итальянского языка, но имя автора статьи он прочел без труда – Л. С. Кэтон; через минуту-две Диксону удалось понять и содержание статьи, которая была посвящена технике кораблестроения в Западной Европе в конце пятнадцатого века и се влиянию на что-то. Сомнений быть не могло: это либо подробный пересказ, либо перевод статьи, собственноручно написанной Диксоном. Не найдя подходящей гримасы, Диксон набрал в грудь воздуху, чтобы выругаться, но вместо этого истерически хихикнул. Вот, значит, каким путем люди получают кафедры? Во всяком случае, кафедры такого рода. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Но что за хитрая, старая… Да, он чуть не забыл! Сегодня нужно непременно поймать Джонса и обругать, а может, и дать взбучку за очередное предательство. Диксон вышел из комнаты и спустился по лестнице.