Иван Ренанский - Почти как люди

– Мужики, кто на водку в поездку скидываться будет?

Это Февраль. Он же Гена, он же Геннадий Андреевич Февральский, бессменный концертмейстер группы вторых скрипок. Он женат, имеет двоих детей и трёхкомнатную квартиру где-то на окраине города, в свободное от семьи и работы время пьет, временами рыбачит и частенько вслух размышляет о несовершенстве мироздания. Его ценят и любят. Впрочем, как и каждого здесь, за исключением разве что меня, да и то лишь потому, что ещё толком не успели влюбиться и оценить.

– Скинуться, конечно, надо, но аванс только послезавтра…

– Я долг Пашке отдать обещал… Давай на следующей неделе?

– Что за водка-то хоть?

– Водка что надо,– важно заявляет Февраль, почесывая ляжку- подруга тещи с ликероводочного большую скидку сделать обещала.

– Не палёнка?

– Сам ты палёнка.

– Смотри, пол оркестра потравишь ведь…

– А сколько брать будем?

– Ну,– Февраль нахмурился, производя в уме не доступные простым смертным расчеты- литров двенадцать, думаю, точно надо.

Я вздрогнул и ошарашено замер, так и не дотянувшись до футболки. Нет, не то чтобы меня каким-то особенным образом поразило услышанное, да и чужой алкоголизм, так же, как и свой собственный, уже давно стал чем-то обыденным, само собой разумеющимся, но масштабы, господа… Масштабы до сих пор вызывали у меня уважение и благоговейный трепет.

– Это на сколько нам?

– Смотри,– с готовностью принялся объяснять Февраль,– два дня туда, так? Два дня там, так? И два дня назад.

– А как повезем?

– Я все уже придумал. Заливаем в канистры, отдаем их водителям. Кто на границе к водительским канистрам придерется?

– А если всё-таки найдут? Жалко будет…

– Кто не рискует, тот не пьет, мужики. А мы будем.

Я надеваю кеды, ежесекундно пожимая протянутые руки пробираюсь к выходу, с облегчением выскальзываю в коридор… и сталкиваюсь нос к носу с Полпальцем- он всегда приходит в гримёрку последним и чуть погодя, когда многие уже успели переодеться и уйти, ибо его аристократичная натура не терпит спешки, суеты и потной, душной сутолоки.

– Ну как, малый?

Я быстро пожимаю плечами, хмурюсь, оттопыриваю нижнюю губу и киваю, оставив интерпретацию этой пантомимы на совести его воображения.

– Ничего, малый, бывает!

Полпальца был главным символом, главной духовной скрепой виолончельной группы, о нем ходили разные слухи, обильно распускаемые обожателями и ненавистниками. Не высокий, тучный, он больше всего напоминал сытого, гордого и хитрого кота, в особенности когда важно прохаживался по закулисью, щуря глаза, на дне которых никогда не тухли озорные огоньки. Полпальца не признавал ни одного представителя местной оркестровой власти, и клал внушительных размеров детородный орган на любые обязанности, что не мешало ему на корню пресекать даже самые незначительные посягательства на свои права. Однако, он обладал каким-то иррациональным, сверхъестественным талантом влиять на группу, окутывая всех своим странным, бунтарским обаянием, приумножая авторитет своей персоны не благодаря, а вопреки любым обстоятельствам. Полпальца не был, и никогда не стремился стать концертмейстером, предпочитая роль серого кардинала- ему было лень нести тяжёлый крест ответственности, ему нравилось наблюдать со стороны, как наблюдает монарх за своим народом, или проповедник за своей паствой.

Я пожал Полпальцу руку и заспешил к выходу, однако, дорогу мне преградил наш вездесущий инспектор.

– Вы в ведомостях расписывались?

– Расписывался,– отвечаю.

– В каких?

– Во всех.

– Когда?

– Позавчера, вчера, и сегодня два раза.

– Распишитесь ещё раз. Лишним не будет.

Я покорно поставил автограф на протянутом мне бланке, пробормотал:

– В последнее время я расписываюсь больше, чем работаю.

– А вот это вы зря,– наставительно изрёк он,– работать нужно больше и усерднее!

Киваю уже находу, и почти бегу, чтобы не встретить ещё кого-нибудь. Инспектор наш, в сущности, мужик неплохой. Неплохой ровно настолько, насколько может быть неплохим пастуший пёс, следящий, чтобы стадо овец паслось в специально отведённом для этого месте. Его никто не уважает и уж тем более никто не боится, но дисциплину при нем, из вежливости, стараются соблюдать. А больше, в общем-то, ему ничего и не надо. Иногда, правда, нашего инспектора посещают странные идеи революционного характера- к примеру, однажды он вознамерился ввести в оркестре сухой закон. То есть пить возбранялось как до, так и после работы. Тем, кого на протяжении месяца не уличали в пьянстве, даже полагалась небольшая премия. Однако отчего-то столь смелая попытка наставить коллектив на путь истины не увенчалась успехом, и наш инспектор ограничился тем, что взялся с удвоенным рвением следить за соблюдением трезвости хотя бы в рабочее время. Впрочем, даже это не всегда хорошо ему удавалось, ибо коллеги мои отличались находчивостью и фантазией. Помню, как вознамерился он взять, так сказать, споличным Полпальца- все знали, что духовная скрепа виолончельной группы регулярно грешит на рабочем месте, то есть в нашей скромной столовой, и не только. Надо сказать, что там действительно совершенно законно продавался алкоголь всех сортов, вроде бы как для тех случаев, если в буфет вздумает неожиданно нагрянуть большое начальство. Несколько дней инспектор тенью следовал за Полпальцем всюду, и когда нашему серому кардиналу это наскучило, он придумал такую штуку- пришел в антракте в буфет, и говорит:

– Настенька, ненаглядная моя, плесни-ка мне стаканчик минералочки, а то глотка пересохла.

Инспектор, разумеется, уже тут как тут. Настя, наша буфетчица, протягивает полный стакан.

– Ну, как служба?– интересуется Полпальца, опустошив стакан наполовину.

Инспектор пожимает плечами, будто бы невзначай подходит ближе, принюхивается. Нет, не пахнет. А чем минералка-то пахнуть может? Полпальца допивает, и вновь просит:

– Настенька, солнце, налей ещё.

Раздосадованный инспектор отходит, садится за свободный столик, и продолжает свое наблюдение уже оттуда. А Полпальца выпивает второй стакан, по Гагарински машет рукой и покидает буфет. Позже, правда, разнесется слух о том, что Полпальца, выходя с остальными музыкантами на второе отделение, споткнулся о ковровую складку, и, взволнованно матерясь, вывалился на сцену, увлекая за собой находящуюся рядом скрипачку, которую он вроде бы по-дружески приобнимал за талию. Злые языки расскажут и о том, что будто бы была у Полпальца с буфетчицей какая-то особая договоренность по поводу некоего второго стакана. Кто-то даже, заговорщицки подмигнув, сообщит, что от Полпальца ПАХЛО… Да только кто ж слухам-то верит? Главное что и Полпальца, и скрипачка остались целы, второе отделение того концерта прошло ещё лучше, чем первое, зрители аплодировали стоя, а инспектор плюнул на свою слежку и занялся другими делами.